— Кто знает, чем обернется для меня помощь этой девушки? — Бранза тоже встала с крыльца, завернула камни в тряпочку и привязала ее к поясу.
— Райским миром какого-нибудь негодяя или разбойника, — бодро бросила через плечо Энни, раздвигая перед собой высокую траву. — Как две капли воды похожим на этот. Подумай, ягодка, стоит ли оно того?
Дом отошел ко сну. Лига в ночной рубашке стояла у окна, не желая менять свежесть и прохладу на душную мягкость постели. Негромкий стук в дверь порадовал ее — хорошо, что лечь пока не получится. Она не стала отвечать, просто открыла дверь.
Перед ней стояла Бранза, полностью одетая. Ее лицо выражало странную смесь таинственности, смущения и радости.
— Мамочка, — шепнула она, — я пришла кое-что тебе вернуть.
Бранза отдала Лиге полотняный мешочек из зеленой ткани, который та вышила в первые дни после перемещения в реальный Сент-Олафредс. Узор представлял собой пышные кустарники, усыпанные алыми и белыми цветами, точь-в-точь как те, что росли по обе стороны крыльца перед домом Лиги в сердечном раю. Внутри знакомого мешочка контуры камней сглаживала салфетка, в которую они были завернуты, чтобы не звякали и не терлись друг о друга.
Лига провела пальцем по ткани, внимательно разглядывая собственную вышивку.
— Мне так и не удалось сделать цветы похожими на настоящие.
— Разве? По-моему, их ни с чем не спутаешь.
— Дело не в этом. Я не смогла передать их… силу, как ни старалась. — Лига вывернула мешочек и грустно рассмеялась, увидев плоды своих трудов с обратной стороны.
Она накрыла мешочек ладонью — нельзя же без конца говорить ни о чем.
— Я рада, что ты возвратила их мне, Бранза. Значит, теперь ты уже не стремишься домой так сильно? По-моему, после поездки в Рокерли ты как-то приободрилась, хотя мисс Данс ничем тебя не обнадежила.
— …Немного неожиданно, да? Я сама удивляюсь, насколько счастливее себя ощущаю, каким понятным все выглядит. Не то чтобы слова, которые нашла для меня мисс Данс, изменили меня, но точно знаю, что они были правильными. Я чувствовала, как она расставляет в моей душе все по полочкам. Возможно, это и есть волшебство… впрочем, едва ли. Думаю, мисс Данс просто очень умная и добрая, и если она говорит, что мне нужно остаться, стало быть, это правда, и я рада довериться ее мнению.
— Она действительно очень добра, — согласилась Лига, — хотя на первый взгляд кажется такой сердитой. Мисс Данс умеет щадить чувства других людей, однако не потерпит никакой фальши или глупости. Она хочет, чтобы все смотрели на вещи трезво и прямо.
— Да, только немногие сами этого хотят, — вполголоса, но с жаром произнесла Бранза, оглянувшись на темный коридор: вереница дверей напоминала выстроившихся в ряд безмолвных стражей. — Наверное, оттого, что это причиняет много неудобств.
— Еще как причиняет.
В ночь своего прибытия в реальный мир Лига провела несколько долгих часов наедине с мисс Данс, подробно описывая свою встречу с Лунным Младенцем и все события, которые ей предшествовали, начиная со смерти матери. Она помнила все до мелочей и во время своего рассказа не уронила ни единой слезинки, а мисс Данс сидела с прямой, как аршин, спиной, вся обратившись в слух. То, что творил с Лигой отец, а потом городские подростки (страшное зло, каким оно и выглядело на следующий день, когда Лига, заливаясь слезами, исповедовалась перед Энни Байвелл), для мисс Данс были элементами сложного расчета, постичь суть которого Лига была не в силах. Сознавая это, она в то же время чувствовала, что ее рассказ, правдивый и полный, вкупе с опытом и острым умом мисс Данс позволит им обеим воссоздать некую часть мироздания, очертания которой прежде ускользали от чародейки. Словно бы история скромной Лиги Лонгфилд служила линзой, и через эту линзу мисс Данс могла следить за движением гораздо более крупных механизмов — океанских волн, вулканов, планет, в которых она черпала свою магическую силу и на которые эта сила была направлена.
— Но ведь Эдда говорила, — продолжила Бранза, — хотя тогда я ее не понимала, что удобство и покой совсем не обязательны в этом мире, что мы живем не для этого.
Слыша эти трудные слова из уст дочери, глядя на лицо Бранзы, полное задумчивости и желания разобраться в непростых вещах, и ощущая в ладонях вес драгоценных камней, тех самых, что подарили ее семье двадцать пять лет покоя и безмятежности, Лига почувствовала себя кусочком переливчатого шелка, что гордо сияет под одним углом освещения и грустно блекнет под другим.
— От этого мне лишь сильнее хочется успокоить и утешить тебя, — печально промолвила она, шагнула в коридор и заключила Бранзу в объятия.
— Ну конечно, — тихонько рассмеялась дочь ей в ухо. — Ты же моя мама. Матери для того и нужны, чтобы успокаивать нас, когда все остальное огорчает.
— Да нет, — прошептала Лига, зажмурив глаза и крепко прижимая Бранзу к себе. — Для этого нужны дочери, мой ангелок.
15
Вскоре после Иванова дня Тодда легко разрешилась от бремени долгожданной девочкой. Рамстронг принес радостную новость в дом Энни, куда его сынишек переселили на время родов Тодды.
— Я — самый счастливый человек на свете, — объявил он, — самый счастливый отец.
Несмотря на усталость, Давит светился от счастья. Он звякнул своей кружкой с сидром о кружку Энни и улыбнулся миру, который в данный момент включал в себя огородные грядки, вдову Байвелл, Лигу и Бранзу в беседке, увитой зеленью, и Эдду, за которой по всему дому и саду носились двое озорных мальчишек, его сыновей — Озел лишь иногда останавливался, чтобы отдышаться, а потом мчался дальше, заливисто хохоча.
— Нет ничего лучше дочерей, — сказала Лига.
Мужчине нужны сыновья, прозвучал в ее голове голос Па. Однако же, поглядите — это совсем не так! Рамстронг давно хотел, чтобы родилась дочка, и на лицах отцов, что танцевали со своими дочерьми на празднике у костра, не было и тени того презрения и досады, которое неизменно появлялось на лице Па, стоило ему взглянуть на Лигу.
— И дочки, и сыновья — это замечательно, — заключила госпожа Энни. — А когда есть и те, и другие, получается прекрасная полная семья, это уж точно. — Она отхлебнула сидр с таким довольным видом, как будто напрочь забыла о своем сиротском детстве и о том, что у нее вообще никогда не было родных.
И все же в тот день им не удалось как следует выпить за здоровье матери и ребенка. Новорожденная чувствовала себя хорошо, но у Тодды Рамстронг что-то пошло не так. Две ночи она металась в бреду и лишь ненадолго засыпала, измотанная лихорадкой. Наутро после первой ночи она уже не могла кормить младенца, а после второй не узнавала никого: ни Давита, ни сестер, которые приносили ей облегчающее питье, ни Энни с ее травяными отварами и заговорами. Перед рассветом жар спал. Казалось, худшее позади, однако несчастной женщине хватило сил лишь на то, чтобы попросить мужа передать детям, когда они подрастут, что мать любила их больше всего на свете, что ей больно расставаться с ними, и ее сердце разрывается от горя. С этим она умерла.
