«Ты принес и себя тоже. Нельзя идти вперед, к знанию, оглядываясь на жизнь».
Мысли начальника священных покоев хлынули, как зерно сыплется из лопнувшего мешка.
— Я всего лишь хотел жить в сияющем дворце, хотел шелков и атласа, хотел командовать другими и быть господином на земле. Магия стала для меня всего лишь средством.
Ему представилась дворцовая сокровищница, военные корабли, ждущие лишь его слова, чтобы отправиться в путь, башни великого города, сияющие в утреннем солнце, выстроенные в боевой порядок войска под Абидосом: копья блестят для него, мечи выходят из ножен по его приказу, даже император слушается его. А какие там были палатки, кроваво-красные и пурпурные, похожие на цветы из драгоценных камней в свете утра! Какое побоище он устроил. Ради славы, ради величия, чтобы, говоря о нем, люди восторгались даже мановением его руки.
Он не хотел быть богом. Он хотел быть королем. И чтобы стать королем, он позаимствовал немного божественной силы, думая, что подчинил ее.
«Ты средство, способное уничтожить древнюю магию. Старый бог пытался вложить руны в меня, а я спрятала их в тебе. Я хотела перейти по мосту из света, но он загородил мне дорогу. Я вернула тебя сюда, Карас. Я увидела, как полезен будет ученый. Теперь все, кто необходим, собираются. Это я послала за ними, Карас. Приготовься принять их достойно, как положено мертвецу, которым ты, без сомнения, скоро станешь».
— Я не умру!
«Ты забрал руны мертвого бога и сам стал частицей бога. Теперь ты должен воссоединиться с ним в смерти. Твоя боль поможет покончить с историей, полной страданий. Мы сможем уничтожить бога, Карас, положить конец его существованию. Разве это не прекрасно?»
— Я человек, а не бог.
Он толкнул Стилиану к каменному уступу, задел то, на что был не в силах смотреть. Вытащил сестру из воды и усадил на камень.
— Я способен на доброту и сострадание. Я не такой жестокий, как бог.
«Ты был жесток».
— Это ты сделала меня жестоким! Твоя магия, твои руны.
«Это была всего лишь искра, упавшая на трут твоей души.
Воссоединись со мной в смерти, Карас, приди ко мне, потому что близится тот, кто страшнее смерти. Пройди по мосту из света».
— Я не умру. Я не умру! Эли! Эли!
Голос его сестры затих. Вместо него из тоннеля донесся плеск, кто-то шел сюда по воде.
Кто-то заговорил, почти запел на языке варягов, из которого он не понимал ни слова.
Руны вокруг него задрожали и застонали. Их было уже не шестнадцать, а двадцать четыре. Он не знал, что делать дальше. Ему хотелось бежать из этого жуткого холодного места со всеми его мертвецами и призраками, которые своим шепотом толкают его на самоубийство.
Начальник священных покоев силился выбраться из воды, но он совсем замерз, и, когда он попытался подтянуться на руках, мышцы свело судорогой.
Кто-то обращался к нему на языке варягов, какой-то мальчик. Ему показалось, он узнаёт его. Да, этот мальчик привез приказ императора о проведении расследования.
— Я не понимаю тебя, — сказал начальник священных покоев по-гречески.
— Мой господин, тебе не подобает принимать ванну в таком месте, — Змееглаз перешел на греческий. — Давай-ка я хоть мочалку тебе одолжу.
Он что-то бросил в источник. Начальник священных покоев успел рассмотреть предмет, пока он летел. Это была голова маленького грека, который помогал ему спускаться. Рыжеволосого нигде не было.
— Помоги мне выбраться!
Змееглаз прикоснулся к светящемуся камню, очарованный зрелищем.
— Нет, думаю, не стоит, — сказал он. — Эти воды поют, разве ты не слышишь?
— Я слышу только руны.
— Да, и знаешь, чего они хотят?
Начальник священных покоев сглотнул комок в горле. Он стучал зубами от холода.
— Смерти.
— Вот именно, — сказал Змееглаз, — и это хорошо, поэтому я здесь.
Руны в пещере начали гудеть и трястись, от них прокатилась волна возбуждения, которая показалась препозиту похожей на рев толпы, приветствующей победителя в гонке на колесницах.
Глава сорок восьмая
Без возврата
«Я иду на смерть. Луис, где ты? Я не могу умереть, не сказав тебе «прости». Где же ты? Приди ко мне. Нет, не приходи — эти люди убийцы! Беги, Луис, это из-за меня ты попал сюда. Если бы я однажды не улыбнулась тебе, ты не оказался бы здесь, ты оставался бы в монастыре, в тепле и безопасности».
Беатрис волокли, подхватив под руки, через темную Нумеру. Путь был ей не по силам, она кричала, чтобы они шли медленнее, что если она упадет, то погубит ребенка и погибнет сама. Ноги у нее были слишком слабыми, огромный живот слишком тяжелым, и сама она была такой неуклюжей среди этих полных ненависти людей. Северяне спешили. Настоящие дикари с угрюмыми лицами, думала она. Она видела таких, как они, при дворе отца, но там они чувствовали себя не в своей тарелке, робели, опасаясь нанести оскорбление господину, традиции которого были им незнакомы. Здесь же они были как у себя дома, шагали через тьму с горящими факелами, выставив перед собой копья и обнаженные мечи.
Сколько же убийств, сколько смертей! Повсюду мертвые тела, начиная с обгорелых покойников при входе в тюрьму и узников, умерших прямо в кандалах, и заканчивая забитыми и изрубленными стражниками. Когда они входили, Беатрис вырвало, и даже кое-кто из викингов не сдержался. На первом, надземном, этаже тюрьмы живых не осталось. Тела лежали с рваными ранами, с оторванными руками и ногами, с разбитыми головами. У одного мертвеца из груди торчало сломанное копье — кто-то явно пытался выдернуть его и не преуспел. Но еще страшнее казались те мертвецы, на которых не было никаких видимых повреждений: узники в кандалах, танцовщица, прижавшаяся к жирному старому сутенеру, оба с широко раскрытыми глазами, бледные, как будто умершие от ужаса.
Беатрис нисколько не удивляла такая смерть. Ее отец говорил, что из всех инструментов, помогающих ему править, нет ничего более действенного, чем ужас — король Страх, как он его называл. Если и впрямь существует такой правитель, сейчас они у него во дворце.
Отряд дошел до двери. Эта тоже была сожжена — захватчикам явно пришлось орудовать тем, что было под рукой, потому что у них не было с собой никаких таранов. Викинги двинулись вниз по очередным молчаливым коридорам, полным покойников, яркий свет факелов играл на грубых лицах, жуткая женщина, приказавшая схватить Беатрис, шла рядом. Почему-то общество этих угрюмых мужчин, сосредоточенных на цели, неприветливых и грубых, было ей даже приятнее, чем соседство с этой женщиной. Беатрис поглядывала на шрам у нее на щеке — подобные уродства встречались и у нищих, просивших по воскресеньям милостыню на церковных ступенях, но это почему-то пугало ее. Шрам застыл, словно воплощение вечного страдания, словно ожог, который вздулся на коже из-за пылающего в сердце огня.
