что, — твердо сказал Завалишин. — Если мы будем медлить, солдаты завтра сами с винтовками выйдут на улицу...
— Правильно, правильно! — закричали вокруг.
— Людьми надо руководить, — продолжал Завалишин. — Организовать их надо. Вот мой план... слушайте!
И Антон подробно рассказал, что должны мы делать завтра. Все согласились.
На следующий день я должен был сменить Брюнеткина с дежурства по полку. Обычно старый и новый дежурные после развода являлись к командиру полка, докладывая, что один сдал, а другой принял дежурство. Вместо этого я отобрал из караула четырех вооруженных солдат с Антиповым во главе и приказал им конвоировать командира полка на гауптвахту.
— Есть конвоировать! — молодцевато ответил Антипов.
Солдаты переглянулись. Я приказал им идти за мной.
— А за это не разжалуют? — опасливо спросил Брюнеткин.
— Непременно разжалуют, — улыбнулся я.
— Ну и черт с ними, — словно обрадовавшись чему-то, сказал Брюнеткин, посмотрел на солдат. — Пускай. Довольно я натерпелся. Не боюсь теперь никого... — И он ухарски поправил папаху.
Мы вошли к полковнику в кабинет. Полковник встал, приготовившись выслушать рапорт.
— Господин полковник, — проговорил Брюнеткин, задыхаясь от страха, — вы арестованы. Прошу сдать оружие...
Полковник молчал, исподлобья поглядывая то на меня, то на Брюнеткина.
— А кто вы такие? Кто вас уполномочил? — спросил он после небольшой паузы, стараясь внешне быть спокойным.
— Мы не обязаны вам отвечать! — твердо произнес я.
— И вообще... арестованным разговоры не положены, — добавил Антипов, снимая с полковника туго затянутый на животе широкий ремень.
— Тогда... понятно, — криво усмехнувшись, сказал полковник. — Ну что ж, вот вам мое оружие, вот ключи от сейфа. Распоряжайтесь. Только смотрите, как бы вам потом не пришлось каяться.
— Ничего, не беспокойтесь об этом, на себя грех берем, — приговаривал Антипов. — Мы каемся только у попа на исповеди, да и то не каждый год.
Ему явно нравилось порученное дело.
Для полковника такой оборот дела не был, конечно, неожиданным. Он мог ждать и худшего. Правда, особой свирепостью и жестокостью он не отличался, как например, тот самодур, который в первый же день нашей службы в Сибирском запасном полку поставил Рамодина под винтовку. Это был просто средней руки служака. Как человек, он, может быть, и имел какие-нибудь положительные качества. Говорили, что он любил играть в шашки и собирал коллекции старинных марок. В полку его боялись. Он отправлял дежурного по роте на гауптвахту, если обнаруживал грязь в уборной, и распекал поваров, если в кухне было не совсем чисто. По этим двум пунктам полковник и определял состояние вверенной ему части. Это было, конечно, еще недостаточным основанием, чтобы обижаться на него. Но он являлся командиром полка, начальником гарнизона, олицетворением той ненавистной царской власти, от которой все так много намучились. Поэтому арест полковника все встретили с одобрением.
Когда увели полковника, адъютант Леушин растерянно спросил:
— А мне что прикажете делать?
— А вы, — ответил я, — садитесь и пишите приказ.
— Какой приказ? О чем?
— О том, что в России совершилась революция, что царское самодержавие уничтожено и все старые порядки отменяются, что каждой роте надо выбрать своих представителей в ротный и полковой комитеты, что солдаты теперь сами будут решать свою судьбу... Понятно?
— А кто будет подписывать такой приказ?
— Подпишем, не беспокойтесь.
В столе полковника я нашел донесение прапорщика Темлянкина, в котором он, выражая свои верноподданнические чувства монарху, престолу и отечеству, обращал внимание командира на то, что младший офицер Рамодин имеет преступный образ мыслей: говорит, что оружие надо направлять не на германцев, а на начальников, которые гонят солдат на войну, что войну начальство никогда не кончит, а нужно ее самим кончать. Это же самое напечатано и в тех листовках, которые он, Темлянкин, обнаружил у солдат, так что он убежден, что печатание и распространение листовок — это дело рук того же Рамодина и его единомышленников. В конце Темлянкин добавлял, что копию этого донесения он направляет в военный округ.
Пока писали приказ и я разбирал бумаги, в полку развернулись важные события. Солдаты с винтовками в руках, во главе с Антоном Завалишиным, вышли на улицу и, построившись, направились к тюрьме освобождать осужденных солдат и политических заключенных. Тут же, у ворот тюрьмы, устроили митинг.
Среди выступивших ораторов оказался один эсер. Он начал призывать солдат довести войну с Германией до победного конца...
Услышав это, солдаты подняли свист, улюлюканье.
— Долой войну!
— Мир! Мир!
— Товарищи! — заговорил, поднявшись на импровизированную трибуну, Завалишин. — Свергнуть самодержавие — это только полдела. Надо довести до победного конца не войну, а революцию. Земля — крестьянам, фабрики — рабочим, мир и свободу всем трудящимся — вот наша программа. Клянемся, что не выпустим оружия из рук, пока не доведем дела до конца.
Солдаты разошлись по казармам, где до самой ночи продолжались митинги. От споров и криков шум как в встревоженном улье. Начались выборы делегатов в ротные и полковые комитеты...
Вскоре после этого памятного дня я получил письмо от Маши. Она сообщала, что скоро переедет в Москву, что Георгий Петрович на свободе и весь ушел в работу.
Рамодин вместе со всеми заключенными вышел из тюрьмы. Неплюев не успел его отправить дальше: ему было не до того! Он куда-то сбежал. Темлянкина арестовали...
Вся страна от края до края встрепенулась. Вековые молчальники, отроду глухонемые, вдруг заговорили, слепые стали видеть... Не только в нашем Немыйске — по всей необъятной стране народ проснулся от векового сна и заговорил; каждый день проходили митинги и собрания. Не наговорившись там, продолжали разговор политический, революционный на работе, дома...
— Нет, это черт знает что! — кипятился Рамодин. — Слыхали, что этот дуралей Брюнеткин заявил? С большевиками ему, видите ли, не по пути... Интересно знать, с кем же ему по пути?
— Известно с кем, с Керенским, — смеялись мы. — Этот тоже боится, как бы его не разжаловали.
На митингах все сильнее разгорались страсти.
— Долой министров-капиталистов! — кричали Антипов и Ушаков.
— Долой большевиков, немецких агентов! — надрывались эсеры.
Приезжал
