то, что это место удастся передать кому-то другому. В отличие от Версаля, за которым последовал Третий рейх, после Нюрнберга Четвертый рейх был невозможен по определению. К. Ясперс предлагал нации, мыслящей образами величия Рейха и понимающей будущее только как реализацию сверхгосударства, признать, что теперь сверхгосударство может быть создано кем угодно, но не немцами. Люди, создавшие образец тоталитарного государства, должны были уступить первенство без права требовать даже сравнений. Неудивительно, что подобные идеи, кардинально меняющие картину мира, были восприняты неоднозначно.
Теодор Адорно стал вторым после К. Ясперса, кто напрямую связал философию и Концентрационный мир в работе «Негативная диалектика»[794], которая создавалась с 1959 по 1966 год. Основой книги послужили три лекции, прочитанные Адорно в 1961 году в Коллеж де Франс в Париже. В данной работе Адорно сознательно предельно радикализирует выводы, чтобы поставить читателя и наблюдателя, которых он считает виновными в произошедшем, в невыгодное положение и тем самым не оставить им спасительного «пятого угла». То, что стал возможен Концентрационный мир, по мнению Адорно, исключительная заслуга людей, охваченных тотальным безверием, но при этом склонных парадоксальным образом веровать в собственное всемогущество исключительно потому, что это всемогущество никогда не проверялось на прочность и достоверность. То есть люди считают себя сильными только потому, что всегда побеждали слабых, потому, что не испытывали адекватного сопротивления.
Т. Адорно обвиняет европейское искусство в самолюбовании, эстетизме, пафосе, за которым проглядели угрозу, красотой и наслаждением оно ослабило себя так, что утратило основное качество искусства – сопротивляться. Поэтому Т. Адорно произносит приговор искусству: «После Освенцима любое слово, в котором слышатся возвышенные ноты, лишается права на существование»[795]. То есть право на существование заслужило лишь то, что пережило Освенцим, или то, что способно передать его трагедию. Поэтому кто бы и что бы ни писал сегодня, это не имеет никакого значения, так как, если бы автор прошел через Освенцим, его искусство было бы в любом случае другим.
Данная фраза, одна из самых известных из принадлежащих ему, неизбежно порождает вопрос о кардинальной новизне опыта Концентрационного мира. Ведь «слова, в которых слышатся возвышенные ноты» (то есть прежде всего поэзия), были возможны и после распятия Христа и после гуннов, после монголов и после Первой мировой войны, то есть после событий, которые также явились трагедиями цивилизационного масштаба, трагедиями-архетипами, отчего кардинально изменили систему ценностей и взглядов тех, кого эти трагедии вовлекли в свою орбиту. Пытаясь ответить на этот вопрос, О. Седакова отмечает, что, «очевидно, речь должна идти не о масштабе. Видимо, было увидено что-то такое, что многих лишило возможности вообще заниматься искусством, доверять языку и мысли»[796].
Что именно? Т. Адорно не может ответить на этот вопрос, и поэтому у него Освенцим становится оселком, на котором проверяются все формы искусства, не только поэзия. А поскольку проверку не проходит никто, Освенцим призывает всю культуру к молчанию, которое имеет право разрешиться, только если ей есть что сказать об Освенциме. Молчание становится ответом на главный вопрос о Концентрационном мире: «Что это было?», отсылая нас к диалогу Пилата и Христа, когда последний молчал в ответ на вопрос «Что есть истина?» (Ин. 18: 38). Если молчание Христа объясняется тем, что он и был «путь и истина и жизнь» (Ин. 14: 8), то молчание любого адресата, к кому обращен вопрос «Что это было?», объясняется тем, что он и был Концентрационным миром, носил его в себе или как свидетель и жертва, или как соучастник, организатор, уклонившийся, видевший, знавший, но промолчавший.
Молчание Христа разрешилось его Воскресением, которое и было ответом на вопрос, завершило событие, стало точкой отсчета новой хронологии. Трагедия Концентрационного мира не получила своего завершения, хотя попытки привести этот травматический опыт к катарсису были сделаны в литературе (П. Целан, С. Беккет, Р. Мерль) и кинематографе, последним среди всех видом искусств стремившемся отрефлексировать тему концентрационных лагерей (фильмы «Список Шиндлера» С. Спилберга, «Пианист» Р. Полански, «Выбор Софи» А. Пакулы). И эта незавершенность трагедии, молчание, не разрешившееся полноценным словом, исключили возникновение «мира после Освенцима», так как травма Концентрационного мира псевдоморфозно оказалась включена в «мир после…», две хронологии – завершающаяся и начинающаяся – переплелись, потеряв точки начала отсчета и его окончания.
Поэтому Т. Адорно приходит к мысли, что Освенцим должен стать нервом новой европейской культуры. Но для того чтобы искусство могло адекватным образом передать боль пережитого узниками Освенцима тем, кто этого не пережил, оно должно пользоваться совершенно иными формами эстетического, иными представлениями о природе искусства, иначе строить связи между автором и зрителем, читателем, слушателем. Причем автор в этой ситуации должен быть максимально десубъективирован, превращен в простой ретранслятор смыслов. Сам того не желая, Т. Адорно закладывает таким образом фундамент для постмодернистской философии с ее основными постулатами о том, что «все слова уже сказаны», о деконструкции, мертвечине форм, «смерти автора». Однако позиции Т. Адорно и идеологов постмодерна в корне расходятся. Если Т. Адорно призывал к молчанию, чтобы услышать слабый голос из-под руин, то стратегией постмодерна стала нарочито бессмысленная трескотня, достоевский «бобок-бобок», сознательно заглушающий этот голос и выражающий боязнь ответственности за радикальность творческого высказывания и жеста.
В том же 1966 году Т. Адорно выпустил статью «Образование после Аушвица»[797], где продолжил начатый в «Негативной диалектике» разговор о смысле и значении Концентрационного мира для послевоенной Европы. В этой статье автор подчеркивал, что отныне основная задача образования должна выражаться формулой «Аушвиц не должен повториться!». Фундаментом этого образования Адорно видел критический и беспристрастный подход к трагическому прошлому, который должен был актуализировать критерии человеческого в послевоенном обществе и усилить рефлексию. «Единственное образование, которое имеет какой-то смысл, – это образование, направленное на критическую рефлексию». Образование у Адорно становится инструментом создания определенной гуманитарной и интеллектуальной среды, которая сама по себе должна стать главным препятствием на пути к рецидиву катастрофы Концентрационного мира. Эта среда должна была формироваться в рамках двух направлений – детское образование и общее просвещение, способствующее осознанию «мотиваций, приведших к ужасу прошлого».
Одной из главных причин травматического прошлого Т. Адорно считал неспособность сопереживать и разделять чужие страдания, безразличие, отстраненность, холодность, обращенность только на себя и на самый близкий круг ключевых экономических и человеческих интересов, то есть, по его мнению, «основные антропологические черты». Если бы их не было, то «Аушвиц был бы невозможен, люди бы не приняли его», но они были, причем в избытке, что и привело к катастрофе Концентрационного мира. Т. Адорно характеризует послевоенное общество как «объединение совершенно холодных, равнодушных людей, которые не
