мужиков уже не осталось: или психованные, или эти… тьфу, пакость какая! – которые вроде баб, хоть и штаны носят!
Задетый за живое, Монк уже хотел резко возразить, но тут кто-то подал голос:
– Зачем же всех-то под одну гребенку… Вон Хольг, тот настоящий мужчина! Целую шайку в одночасье – к ногтю!
Дружный гул одобрения прокатился под сводами трапезной.
– А мы как раз люди графа Хольга! – услышав знакомое имя, оживился молодой стражник.
Наступила тишина, потом кто-то громко прыснул со смеху, но длинноусый ударил кулаком по столу, и весельчак поспешно зажал рот ладонями: видимо, знал, что с этим человеком лучше не ссориться.
– Над убогими смеяться – тяжкий грех! – наставительно и строго произнес усач. – Он, бедняга, не виноват, что лишился разума.
* * *
Выждав, когда гость отведает понемногу от всех блюд, дворецкий Ральф решил, что теперь уже можно удовлетворить свое любопытство, и приступил к расспросам:
– Скажите, любезный, а отчего ваш бывший предводитель носил такое странное имя – Барон?
– Так это не имя, а титул! Он самый настоящий барон, взаправдашний… Ну, то есть был им.
– Да хранят нас все святые! Куда катится Империя! Чтобы высшие дворяне становились кровожадными разбойниками… Но почему, по какой причине?..
– Ну, кровожадным-то он как раз не был, – покачал головой Трюкач. – Понапрасну не лютовал, кровь зря не лил, удовольствия от этого не получал, чего не было, того не было, врать не стану. Не то что Малютка…
Трюкач вздрогнул, запнулся на полуслове и как-то странно закашлялся. Ральф кивнул прислуживающему лакею, тот торопливо наполнил кубок гостя.
– Ох… Благодарю! – кивнул Трюкач, большим глотком осушив добрую половину. – Извиняюсь, видать, что-то в горло попало…
– Как это печально! – вздохнула вдруг Майя, до того почти не принимавшая участия в разговоре. – Женщина, существо, созданное для того, чтобы давать жизнь, отнимала ее да еще получала от этого удовольствие… Наверное, она была больна и сама не ведала, что творила. В противном случае страшно даже представить такое чудовище!
– А вы и не представляйте, сударыня, не надо! – сказал Трюкач, как-то странно усмехнувшись. – Крепче спать будете. Потому что она действительно была чудовищем. Сущей дьяволицей в человеческом облике.
Ральф, невольно вздрогнув, перекрестился, супруга последовала его примеру.
– Милостивые боги, – прошептал дворецкий. – Как только носит земля таких тварей?!
– Как-то носит… – вздохнул Трюкач. – И кто-то в них влюбляется… И сами они могут влюбиться – насмерть!
* * *
Теперь, когда главные слова были сказаны, Ригун чувствовал невыразимое облегчение. Больше не было необходимости мучительно подбирать подходящие выражения, не было опасения показаться нелепым и неловким. Слова, с удивительной легкостью возникавшие в подсознании, сами собой ложились на язык.
– Граф, не скрою, такая мысль возникала у меня и раньше, но я не решался заговорить с вами об этом. Слишком уж тяжка и неблагодарна эта должность! Однако вчера ночью, когда огромная толпа собралась под моим балконом и хором выкрикивала ваше имя, я вспомнил мудрую истину: «Глас народа – глас божий!» Люди верят вам, люди надеются на вас. Империи нужен именно такой человек, как вы: умный, честный, благородный, неподкупный, при необходимости твердый, даже суровый. Вы говорили, что отныне считаете себя моим вечным должником? Дорогой граф, встаньте плечом к плечу со мной, сделайте то, на что у меня не хватает этой самой твердости и суровости – и тогда я буду у вас в долгу до конца своих дней!
– Пресветлый Правитель… – запротестовал было Хольг, но Ригун тут же прервал его повелительным жестом:
– Подождите, дайте мне договорить. Граф, рано или поздно это должно было случиться! Империя тяжело больна, ей нужен хороший лекарь! Я не смогу им быть. Очень хотел бы, но не смогу! Вот мой дед… О боги, ну почему, почему я нисколько не похож на него?! Почему я Правитель только по названию, но не по сути?! – Ригун в отчаянии воздел руки к потолку, словно взывая к усопшему деду.
– Вы просто слишком добры и великодушны, – мягко сказал Хольг, воспользовавшись паузой. – И всякие негодяи и прохвосты этим бессовестно пользуются.
– Увы, это так! Благодарю вас за деликатность, что сказали «великодушны» вместо «слабохарактерны». Я все понимаю: можно быть добрым и снисходительным в благополучное время, когда Империя процветает, а если она на краю гибели, Правитель просто обязан быть строгим и непреклонным… Но я не могу быть таким! Браню себя, презираю… и не могу! Сколько раз давал себе слово устроить показательный суд хоть над одним вельможным вором, для острастки – и даже на это не смог решиться. Спрашиваешь его: «А на какие средства вы сделали то-то и то-то…» – он нагло врет в глаза: выиграл, мол, кучу денег в карты! Или, дескать, велел вырыть новый колодец во дворе усадьбы, а слуги-то, копая землю, нашли припрятанный горшок с золотом! И не краснеет! Про начальника стражи и говорить нечего: вся столица знает, что он на содержании у Четырех Семейств, а попробуй-ка докажи это! Не пойман – не вор! Позор, срам, бесчестие… В казне жалкие крохи, Империя слабеет с каждым днем, а Эсана спит и видит, как бы нас проглотить. Хвала богам, пока у Торвальда нет флота, но ведь раздобудет. Или купит, или построит. И что тогда?!
Ригун перевел дыхание, сокрушенно махнув рукой:
– Граф, я не хочу ловить вас на слове и пользоваться вашим благородным порывом, может быть необдуманным… Если вы откажетесь стать Наместником, клянусь, я все пойму и не обижусь. Но если согласитесь – вы очень, очень меня обяжете! И не только меня – весь наш народ, все государство!
«Может, преклонить колени снова? Нет уж, хватит! И одного раза достаточно – такое ощущение, будто помоями облили».
Граф низко склонился, приложив ладонь к сердцу.
– Хольги всегда были верной и надежной опорой трону, и не мне нарушать эту добрую традицию. Я согласен, пресветлый Правитель!
* * *
В комнате стояла мертвая, звенящая тишина, дыхание затаили все: и Ральф, и Майя, и лакей, застывший, как статуя, с кувшином вина в руках.
– Вот так и началась их любовь, – выдержав паузу, договорил Трюкач. – Можно сказать, прямо над свеженьким покойником с перерезанной глоткой.
– О боги… – прошептала трясущимися посеревшими губами Майя. – И это у них называлось любовью?!
– Да еще какой, сударыня! Видели бы вы эту чертовку – просто расцвела, аж светилась от счастья! И Барон готов был ее на руках носить! Что он в ней только нашел?! Ведь по-честному, ничего, кроме сисек… Кх-х-ммм! Тысячу раз прошу прощения, проклятый язык… Я хотел сказать: угловатая она была,
