Нет, не нига. Тот, кто передо мной стоял, никак не мог быть нигом. Ни старухой, ни ведьмой, ни монстром. Передо мной стоял во плоти, во всей красе, во всей долгожданной невероятности – живой и невредимый Дик. С раскрытым от изумления ртом. С тусклыми от дорожной пыли соломенными вихрами. С руками, схватившимися за рукоять меча. С изумленно распахнутыми синими очами. Синими, как небо в полдень. С обомлевшей мордой лошади за плечом.
– Дик, – пролепетала я. – Дик, это ты? Это правда ты? Ты мне не кажешься?
– На, ущипни, – предложил Дик и протянул загорелую руку.
Ну, я и ущипнула от всей натерпевшейся за это время души. Как еще я ему всю руку не отхватила на радостях? Он запрыгал по травке, как необъезженный жеребенок с горящей паклей под хвостом. Он вопил и чертыхался, выкладывая мне с ходу, бесплатно, щедро все сокровища родной речи. Я восхищенно внимала.
– Как ты меня нашел?
– Альерг подсказал. Он там еще через лес прорубается, а я не утерпел, чуть ли не по верхушкам поскакал. Ну и лес тут у вас! Жуть. Здравствуй, Косичка. Сто лет, сто зим. Ты стала такой… красавицей, – сияющий солнышком Дик полюбовался, как пунцовеют мои щеки, и плеснул ведром воды: – Но щиплешься хуже ведьмы.
Он поморщился, растирая плечо, по которому стремительно расползался багровый синяк.
– Ты мастер исчезать, Дик! Я так на тебя злилась, что до сих пор не простила.
– Зато ты из-под земли вырастать научилась! Я был ранен.
Я вспомнила. Проклятый Дункан! Ранен? Скорее убит! Как он выжил?
– Они думали, я мертв. Но разве мог я помереть, не повидав мою Косичку? Альерг вытащил меня с того света, – он невесело улыбнулся. – Вот отлежался, а тут и весточка о тебе поспела. И я снова на тот свет потопал, за тобой…
– Весточка? От кого?
– Спроси у мастера. Ты собираешься со мной здороваться или нет?
Я рассмеялась. Я не могла на него наглядеться.
– Дик, это правда ты!
– А ты ждала кого-то другого?! – Он сердито насупился, но я уже бросилась ему на шею, уткнулась в пыльную потную грудь, подхваченная его объятием. И вдохнула запах разгоряченного тела. Повеяло чемто щемяще знакомым. Очень-очень знакомым, но я не вспомнила.
Я потащила его в дом, сложенный из грубых плит, больше похожий на склеп, попутно объясняя, что это логово лечившей меня знахарки, лихорадочно соображая, чем его угостить с дороги и что я здесь вообще ела всё это время. Не припомнилось ничего хорошего. Ничего человеческого.
Тогда я огляделась в поисках воды, ведь он страдает от жажды с дороги. В помещении царил полумрак, а я и так тут толком ничего не вижу. Разве что на ощупь. В моей каморке точно есть вода, я сама ее там прятала под ложем. Потащила его туда. Достала чашу, плеснула воды, половина попала в сосуд, половина пролилась на колени Дика, подала. Движения были неуверенными – я отвыкла видеть. Он взял, охватив широкими ладонями мои руки, пригубил, его глаза влажно мерцали над краем чаши, не отрываясь от моего лица.
Сердце щемило. Он был таким, каким я всегда его видела, всегда ощущала с момента расставания, во все время нашего взросления порознь. Он был моей грёзой. Любимой мечтой. Любимой явью. Он отставил чашу и привлек меня к себе.
– Я так долго искал тебя, любимая!
– Я так долго ждала тебя, любимый!
Он поцеловал меня. Еще и еще. Он что-то шептал, горячо, страстно, и сквозь горячий туман я тоже шептала о том. как я горевала без него, как мечтала долгими ночами, как скучали мои руки, мои губы… Я обмирала и таяла, и жаждала отдать ему всё – тело, душу, разум. Всю себя, без остатка, навсегда. «Да, мое счастье, стань моей, стань навсегда – я буду любить бесконечно!» Он нежно положил меня на ложе, я даже не заметила, как мы оказались обнаженными. Совсем. Он прошелся мягкими губами по лицу, телу. Везде. Я приоткрыла затуманенные глаза. Я не могла на него насмотреться. «Дай мне свой разум, любимая, дай свою сущность! Стань мной! Вся до конца! Я – твой владыка!» Он пил мой взгляд, вычерпывал меня от первого воспоминания до последнего, до последней мысли, до самого дна моего прощального понимания в безвольном, сладостном умирании: это – конец.
Ниг распахнул слепящие крылья: «Мы будем вечно пылать, мотылек!»
…и вдруг дрогнул, как бы покрылся рябью, а мое обморочное счастье разбилось вдребезги под хлестнувшим сознание окриком: «Я жду, жизнь моя!»
Я взвилась, мгновенно свирепея: «Дункан! Убью тебя, Дункан!»
Смотревшее на меня лицо преобразилось знакомой усмешкой, треснуло, как печать на свитке, и словно заскользило, разворачиваясь. Оно стремительно переставало быть лицом Дика, и лицом Дункана, и вообще лицом. И я с запоздалым ужасом опознала исходивший от этого тела сладко-пряный запах Олны.
Жуткая морда взревела в отчаянии и разинула гигантскую пасть. Я рыкнула в эту пасть:
– Умри!
Мы схлестнулись – ярость на ярость, – туго свились в змеиный узел, выкатились гремуче-шипящим клубком. Тварь извивалась, вырывалась, выскальзывала, захлестывала мне горло, душила, пыталась оторваться, убежать, превратиться, напасть.
Я вгрызалась в нее, рвала ее плоть, она брызгала под клыками жгучим ядом, расползалась под когтями смрадным тленом, обжигала змеиными языками огня и растекалась, со зловещей неизбежностью растекалась по всему телу, пожирая мою уже дымящуюся плоть, перевоплощая в себя.
А когда Тварь охватила меня всю, просочилась везде, поглощая изнутри и снаружи, я расступилась, пропуская, разверзлась бесконечной бездной. Повернулась и поглотила её.
Без остатка. Всю. До конца.
И она канула вместе с восхищенным, дрожащим в смертном экстазе наслаждения вздохом. С прощальной песней освобождения:
– О госпожа! Ты сумела! Возьми мою жизнь, о Радона!
Они умели умирать, эти неуязвимые ниги.
Я взяла ее жизнь. Всю, от начала. Все несметные сущности, какие в ней были. И знания, собранные ими. Великое ничто. Непроявленное всё.
Я осмотрела себя и постепенно успокоилась. Мои руки дрожали, но были человеческими. Я – человек!
Еще одно чудище, колыхая черной мохнатой шерстью, вывесив алый язык между огромных клыков, кинулось на меня, счастливо повизгивая и бешено дробя пол хвостом. Ворч! Я уткнулась в него, рыдая, и песий загривок моментально намок.
Если бы не Дункан, Тварь пожрала бы меня. И там, в Цитадели, и здесь.
Проклятый магистр просчитал все с нечеловеческой точностью. Он воспользовался сходством с Диком совсем не так, как предполагал Альерг. Он пытался внушить не любовь, но ненависть.
Любовь не может разрушать. Любовь не способна противостоять сама себе.
И он заставил меня ненавидеть – люто, истово. С такой яростью, что я выползу из любой бездны, разрушу все. И державшую меня смерть. И убивавшую меня любовь. Он скрепил мою ненависть формулой: «Я жду, жизнь моя!»
