Ульфгер развернулся и обрушил топор на второй саркофаг, на третий, на четвертый. Вскоре весь зал был усеян осколками мрамора, обрывками полуистлевших ковров и одежд, древними латами и обломками костей. Споткнувшись о высохший труп какого-то древнего владыки, Ульфгер растянулся на груде мусора во весь рост и, тяжело дыша, перевернулся на спину. Мокрое от пота лицо покрылось тонким слоем костяной пыли. Взгляд его метался по залу и, наконец, остановился на погребальной ладье. Губы Ульфгера задрожали, из глаз, оставляя в пыли на щеках темные следы, потекли слезы.
– Я не трус, – сказал он. – Я не трус. Не по своей воле я остался дома! Это ты заставил меня дать клятву, отец! Неужели ты все забыл? Я призывал к войне громче всех!
Ульфгер перекатился на спину, поднялся на колени и пополз к ладье, отбрасывая с дороги кости. Дотянувшись до борта, он уцепился за край доски, встал на ноги и пристально взглянул в лицо Рогатого.
Ответом ему был яростный оскал, застывший на мертвом лице. Рогатый лежал в ладье, укрытый мохнатой лосиной шкурой. Казалось, его иссохшие губы кривятся в горькой, язвительной усмешке. Шею Рогатого обвивали спутанные ожерелья из клыков и бронзовых колец. Огромные костлявые руки были сомкнуты на сломанном клинке Калибурна, лежавшем поперек груди. Лицо было скрыто под лицевой пластиной Рогатого Шлема; изнутри, сквозь косые прорези, смотрели наружу пустые глазницы. Черные зияющие дыры сверлили Ульфгера невидящим взглядом, и в этом взгляде не было ничего, кроме осуждения.
– Ты слышишь? Разве я не доказал, что достоин? Только я… один я еще стою на страже Древа!
Темные глазницы ответили безмолвной насмешкой.
Взгляд Ульфгера упал на меч, и губы его скривились в вымученной усмешке.
– Я достоин, отец, – прошептал он и медленно потянулся к мечу.
Рука неуверенно повисла в воздухе над эфесом. Ульфгер с опаской взглянул на ряды крохотных острых шипов вдоль рукояти – шипов, что вопьются в ладонь и, если он окажется недостойным, пустят в кровь яд, который выжжет его изнутри.
Пальцы задрожали.
– Я… достоин, – прошипел Ульфгер сквозь стиснутые зубы, пытаясь заставить себя сомкнуть пальцы на рукояти и поднять меч.
Дрожь охватила руку до самого плеча, из глаз хлынули слезы, с губ Ульфгера сорвался отчаянный вой. Отдернув руку, он прижал ладонь к груди, будто младенца, и опустился на каменный пол.
– Почему ты не взял меня с собой, отец?
И тут он услышал смех. Смех зазвучал со всех сторон, гулкое эхо загремело под куполом зала. Все – и отец, и мертвые короли – все они смеялись над Ульфгером. Ульфгер зажал уши, но от этого смех сделался еще громче, как будто звучал в его собственной голове.
Сдавленно вскрикнув, он нетвердым шагом, то и дело падая на четвереньки, доковылял до огромного окна, вскарабкался на подоконник и едва не вывалился наружу, в последний миг ухватившись за края оконного проема. «А может, так будет лучше? – подумал он, глядя вниз с головокружительной высоты. – Как прекрасно было бы покончить с этими муками раз и навсегда…» Он уже был готов броситься вниз, но тут увидел такое, отчего смех в голове разом стих и кровь закипела в груди. Там, далеко внизу, гордо, будто все вокруг принадлежит ему, шествовал через двор он – вор и похититель детей во главе своей банды изменников и сопливых щенков.
Колени Ульфгера подогнулись, и он тяжело рухнул на подоконник. Значит, они увидели Владычицу! «Нет, – подумал он, – не просто увидели». Каким-то образом они сумели разбудить ее – раненой девчонке стало значительно лучше, этого невозможно было отрицать. Ведь он сам видел, что девчонка была при смерти, и спасти ее могла только Владычица. Мало того, они уносили с собой мешки и корзины с фруктами!
– Горите в вечном пламени, воры, – прошипел он. – Вы запятнали собою Гавань, осквернили самое сердце Авалона. И она, Модрон, помогла вам! Предала самого Аваллаха!
Грохоча сапогами, Ульфгер подошел к ладье и злобно взглянул в лицо отца – в его темные глазницы, в яростный оскал, застывший на мертвом лице. Предсмертная ярость отца отразилась на его лице, точно в зеркале.
– И ты! Ты тоже потворствовал этому недомерку! Призвал его выйти на битву, встать рядом с тобой, а мне отказал. Мне, своему родному сыну! Как вышло, что он достоин, а я – нет? Как? Отвечай, негодяй! Отвечай! Отвечай!!!
Зарычав, Ульфгер схватил меч и вырвал его из рук Рогатого. Острые шипы впились в кожу, ладонь обдало жаром.
– Давай!!! – закричал Ульфгер. – Давай, сожги меня! Сожги, если посмеешь! Я все равно выполню свой долг и отомщу за Аваллаха! Ничто не остановит меня! Ничто!!!
Жар растекся по телу, но не разгорелся огнем. Сломанный клинок засветился в руке, жар переполнил грудь, достиг сердца и хлынул по венам. Мускулы налились небывалой силой.
– Видишь, отец? Я достоин! Сам Аваллах воздает почести мне! Мне!!!
Схватив шлем за рог, Ульфгер сорвал его с головы Рогатого, водрузил себе на голову и взглянул сквозь косые прорези в лицевой пластине на отца, на жалкие останки некогда могучего полководца. В зале вновь загремел смех, но на этот раз смех был его собственным. Голова Рогатого привалилась к борту ладьи, печально глядя на Ульфгера.
Сильный порыв ветра пронесся по залу, поднимая в воздух костяную пыль, и чувства Ульфгера обрели необычайную остроту. «Что это?» – подумал он, осознав, что чувствует все живое вокруг – пару оленей в лесу под утесом, стайку фей, порхающих в предвечернем небе, и… и, конечно же, их. Он чувствовал их – и Питера, и всех прочих. Чуял их радость и возбуждение, все их настроения, ощущения… и страхи. Более того, он мог даже дотянуться до них, но не физически – мысленно!
Ульфгер оскалил зубы в недоброй улыбке.
– Теперь ты заплатишь за все, похититель детей. Теперь ты узнаешь, что такое боль и утрата всего, что тебе дорого.
Шагая через Лес Владычицы, Питер чувствовал себя будто во сне. Казалось, ноги едва касаются земли. Он никак не мог поверить во все, что удалось совершить за этот долгий день, начиная с небывалой победы над Пожирателями плоти и заканчивая полным и окончательным избавлением Авалона от пагубного влияния Ульфгера. Но его разум и сердце целиком были заняты Владычицей, ни о чем другом он и думать не мог. Закрыв глаза, он вновь почувствовал ее запах – аромат вешних вод и медвяной жимолости.
– Питер! – окликнул его Красная Кость, указывая вверх. – Ты только глянь!
Питер замер на месте от изумления. Вслед за ним остановились и остальные.
Они подошли к границе Темнолесья – к Куши-крик, вернулись в леса, пораженные скверной, и теперь все ошеломленно уставились на свежие зеленые почки, набухшие на нескольких серых ветвях, и редкие цветы, распустившиеся в мертвой траве.
– Таннгност, что бы это значило? – спросил Питер.
Таннгност осторожно опустил Секеу на ноги. Весь обратный путь он нес ее на руках. Возможно, тролль и был стар, но все же оставался троллем и, похоже, даже не замечал ее тяжести. Дохромав до ближайшего камня, Секеу села на него. Питер подумал о том, что драться она сможет не скоро, но она явно шла на поправку, и он невольно улыбнулся. «Чуть не потеряли тебя, – подумал он, с удивлением обнаружив, что на глаза навернулись слезы. – Мы столько пережили вместе, так давай уж вместе и закончим все эти дела».
