– Может быть, это всего лишь чары видения, – вдруг предположил Гандара, всколыхнув поверхность бездонной тишины.
– Это последняя вспышка, – печально произнес Эсикио. – Скоро он будет среди нас.
– Ты же сам мне говорил, что он лежит в больнице, что он дышит, но еще не пришел в себя.
– Как он может прийти в себя? – воскликнул Эсикио. – Ты видишь то же, что и я. Даже сейчас он знает то же, что знаем мы. Уже совсем скоро будет невозможно вернуться в человеческое тело.
– Друг мой… – хотел было возразить Гандара, но запнулся. Это странствие обратно в существование тронуло его и опечалило. – Быть человеком труднее, чем мне запомнилось, – просто сказал он.
– Полагаю, – кивнул Эсикио. – Там иногда бывают явно критические моменты.
– И слишком много для такого короткого отрезка времени, – посетовал его друг.
– Мы с тобой всегда это знали.
– Мне по-другому это помнилось. Вроде бы все было так волшебно.
– Мертвым мир людей кажется волшебным, compadre. – Эсикио ткнул Гандару пальцем в ребра. – Мы ведь делали его волшебным, правда? Когда были живы и полны страсти!
– Я помню только страсть.
– Остальное и не важно.
– Смотрю я вот на эту парочку, обессиленную страстью, и все равно как-то все это тяжело.
Дон Эсикио повернулся к Гандаре, он заметил, что веселое настроение покинуло его друга.
– Тебя что-то беспокоит, друг мой?
– Кажется, старый толстый Гандара заскучал по дому.
– Нас позвали сюда, Гандара. Живы мы или мертвы, это честь, когда мы нужны.
– Это было полезным напоминанием. Мне не хватало прелести существования, как ослу, который скучает по понукающей руке хозяина, или как киту-страннику, который, не чувствуя веса в глубинах океана, тоскует по…
– Силе тяготения.
– Именно. Ну что ж, мы получили урок. Нам пора уходить?
– А как же шаман? – спросил Эсикио, глядя на правнука.
– Шаман – больше не шаман, – многозначительно сказал Гандара. – Сын Сариты – больше не сын Сариты. Хороший врач больше не работает в медицине. Любовник больше не жаждет, союзника больше нет. В общем, человек перестал быть тем, кем он был. Что прикажешь делать? Остановить его – как раз когда он изготовился к прыжку в свободу?
Эсикио колебался, признавая, что старый толстый Гандара прав. Они суются в мир мысли и материи – мир, который Мигель уже оставил. На память ему опять пришел бедняга Педрито, опрометчиво воскрешенный из мертвых, и он быстро отогнал видение. Они теперь больше не праздные шутники и проказники. Сейчас они вестники. Их призвала жизнь, соблазны знаний не имеют над ними силы, и поэтому они неподкупны – теоретически.
– Больше мы ничего сделать не можем, друг мой, – сказал он со вздохом. – Мы поступим неблагоразумно, если будем служить не тому хозяину.
– Какому хозяину? Я не служу никакому хозяину, – проворчал Гандара.
Эсикио поскреб заросшую щетиной щеку и снова погрузился в раздумья. При жизни они служили своим родителям, женам, жителям своей округи. Служили в армии, как и их сыновья. Они служили, пусть невольно, Богу. Гоняясь за удовольствиями для себя, они служили жизни. Разве все люди не находятся на службе у чего-нибудь или кого-нибудь? Очевидно, что он, дон Эсикио, перестал быть просто человеком. Очевидно и то, что он часть долгого видения человечества, иначе он не был бы вызван сюда. Он существовал в человеческом воображении и историях, рассказываемых живыми. И сейчас, мертвецом, он служил этим историям.
Невозможно было одновременно быть тем, кем его представлял себе его сын Леонардо, и тем, кого в нем видела его дочь. Но Леонардо и Сарита не были хозяевами этого видения. Все в его видении было версией видящего. Старик задумался об этом. Изменило ли что-нибудь их вмешательство? Он и Гандара с радостью ухватились за предоставленную возможность подремонтировать воображение умирающего человека, но бал здесь правило само видение. С помощью памяти и интеллекта оно использовало обильную информацию жизни, для того чтобы оживлять себя и исцеляться. Он и Гандара пусть и привидения, но верные, и были здесь они для того, чтобы служить Мигелю, видящему, в то время как Мигель служил – как только мог – тем, кого любил.
– Что еще делать, как не служить? – сказал он, отворачиваясь.
В тот же миг оба они перенеслись из погруженной в темноту комнаты в небольшой сад во дворе гостиницы. Ночь стояла холодная, тени становились все длиннее и цепче.
– Знаешь, что меня утешает – и это важно, – что в одном мой правнук был безупречен.
– В чем же?
– Он жил как мужчина, – сказал Эсикио. – Он ел, пил, ошибался – и истекал кровью так же, как все! Он предавался любви, как герой, сражался, как воин, уничтожал драконов – и не хвастался этим. Он шел среди сомнамбул, пробуждая немногих – но тысячи. Он смеялся! – Ноги Эсикио исполнили паучью джигу. – Он танцевал!
– Да, он повеселился!
– Он был темпераментным и проницательным художником, которым руководила жизнь, – добавил Эсикио.
Гандара увидел друга в необычном свете и кивнул.
– Ты мудр, старая колючка, ты лучший среди мужей, – сказал он, снова повеселев. – Прощаю тебе все, что было.
– Что именно? Я невинен.
– Это ты-то невинен? – с досадой воскликнул Гандара. – Как ты можешь такое говорить после всего, что ты… – Глаза его вызывающе сверкнули, но он тут же смягчился. – Вот негодяй! Чуть снова меня не втянул, – проворчал он, тихо посмеиваясь.
Они замолчали, и каждый ушел в свои размышления. Слова и их озорные хозяева принадлежали другому видению, другому веку. Пора уже было этим почтенным гостям покинуть людской карнавал. Они обменялись дружескими взглядами и неторопливо вышли из сада, держась рядом, а голодные тени ускользали обратно в темноту.
– Постой! А как же мать? – спохватился Гандара, вспомнив о Сарите.
Его друг застыл на месте. Они стояли, прислушиваясь к звукам ночи.
– Моя внучка больше не зовет меня, – сказал Эсикио, пытаясь почувствовать то, что нельзя увидеть. Протянув руку, он дотронулся до цветка красного гибискуса, изящно закрывшегося на ночь. Цветок был нежным, как бархат, он подрагивал под кончиками его пальцев, готовый раскрыться при первых лучах солнца. Жизнь, похоже, взяла передышку. Жизнь выжидала.
– Может, Сарита пришла к тому же выводу, – предположил Гандара, – и ушла из этого видения.
– Возможно ли это? – засомневался Эсикио.
– Если мы можем, то и она может, мой добрый друг… мой настоящий друг.
Гандара широко улыбнулся, чувствуя, как с его массивных плеч сваливается тяжесть. Он сорвал один из цветков.
– Настоящий, говоришь? – поддразнил его Эсикио. – Да мы с тобой – чистая выдумка, вымысел из древнего видения, сплошной обман.
