Свет, пробивавшийся в комнату из внутреннего двора, позволял увидеть самое необходимое – очертания стола со стульями, шкафа и умывальника; прямо была дверь спальни. Возможно, это был тот же самый номер, в котором она жила; точно она уже не помнила.
Уголком глаза она увидела, как Холтум обошел вокруг нее и прислонился к шкафу. Сунув в карман правую руку, он молча глядел на нее.
– Голландка? – спросил он наконец, а когда Флортье кивнула, добавил: – Ду ю спик инглиш? Дойч? – Его голос, низкий и звучный бас, очень подходил к нему.
– Дойч, – ответила Флортье и тут же добавила на этом языке: – Немножко. – Как ни странно, она еще что-то помнила.
– Сейчас я зажгу свет, – сказал он по-немецки и зажег лампы, залившие комнату теплым сиянием. Потом он зажег свет в спальне, и Флортье пошла за ним.
В углу стояли огромные дорожные чемоданы, на них – чемоданы поменьше. Кресло под окном почти исчезло под дикой мешаниной из рубашек, брюк и пиджаков; носки намотались на ножки мебели, дверца платяного шкафа слегка приоткрылась.
Артист стянул с себя пиджак, развязал галстук-бабочку, расстегнул ворот рубашки.
В манеже он со своей аурой блистательного героя показался ей привлекательным; теперь он внушал ей страх. В костюме он выглядел стройнее, чем во время представления, когда его тело было полуголым и потным. Все-таки он был необычайно высокий и сильный. Его силу она видела собственными глазами сегодня вечером. Такой хрупкой женщине, как Флортье, он запросто мог сломать кости или нанести какие-либо другие увечья. Если даже мелкий китаец Киан Джай делал ей больно – насколько брутальнее окажется такой великан, как Джон Холтум? За ним бегали толпы женщин, он пошевелит пальцем – и любая будет счастлива оказаться с ним в постели. Почему же он решил купить себе партнершу за большие деньги? От такого мужчины ей явно ничего хорошего ожидать не приходится.
– Как вы хотите меня? – шепотом спросила Флортье и прижала руку к внезапно заурчавшему желудку.
Холтум резко повернул к ней голову и посмотрел на нее из-под сведенных бровей. Потом его взгляд немного смягчился.
– Ты хочешь что-нибудь выпить?
Флортье кивнула; что ж, очень любезно с его стороны; так ей будет легче.
– Да, с удовольствием.
Он вышел в другую комнату, а она села на краешек кровати, сбросила туфли, сняла дрожащими пальцами серьги, браслет и перчатки и скинула шаль с плеч.
– По-моему, тебе в твоем возрасте больше подходят лимонад или молоко, – проворчал он, пока возился с бокалами и бутылкой. – Но сейчас, кажется, тебе действительно нужно выпить. – Держа в каждой руке по бокалу с янтарной жидкостью, он вернулся назад и резко остановился. – Прекрати! – грубо прикрикнул он.
Она удивленно подняла голову; ее пальцы замерли на вырезе платья, расстегнув верхние крючки. Он поставил вино на ночной столик, достал из шкафа белую рубашку и протянул ей.
– Вот, надень на себя!
Флортье удивленно посмотрела на него.
– Мне не холодно.
На его грубом лице промелькнула усмешка.
– Речь сейчас обо мне. Ведь я всего лишь мужчина.
Губы Флортье дрогнули и растянулись в озадаченной улыбке. Она надела рубашку, застегнула верхние пуговицы и завернула слишком длинные рукава. Рубашка была на ней словно палатка, от нее исходил запах свежего белья – запах мыла, воды и крахмала.
– Спасибо, – поблагодарила она, когда он подал ей бокал правой, голой рукой. Рука была могучая, жилистая; три пальца казались кривыми, словно были когда-то сломаны, тыльную сторону ладони покрывали мелкие шрамы. Флортье украдкой взглянула на его левую руку в черной кожаной перчатке.
– Травма, – пояснил он, заметив ее взгляд. – Я потерял два пальца, когда работал над номером с пушечными ядрами. Люди не видят искалеченную руку, а просто удивленно смотрят на перчатку.
– Извиняюсь, – смущенно пробормотала Флортье и сделала глоток; вино было сладкое и терпкое, с миндальным вкусом. Она проводила Джона глазами, когда он сел на левый край кровати и снял ботинки. Рубашка натянулась на его широком торсе, и при каждом движении под тонкой тканью вырисовывались мышцы. Вблизи он выглядел старше. Морщины по обе стороны рта и лучики под глазами говорили о том, что ему было где-то около сорока. В его лице не было ничего нежного и тонкого; словно скульптор высек его в спешке из светлого песчаника и не стал шлифовать пористую поверхность.
– А вы разве не хотите… – нерешительно начала она. – Я имею… меня…
Он искоса посмотрел на нее и швырнул в угол сначала один ботинок, потом другой, стянул носки и бросил их вдогонку.
– Хотеть-то я хочу. Как я уже сказал, я всего лишь мужчина. А ты чертовки хорошенькая. – Кряхтя, он устроился полусидя, подложил под спину подушку и взял в руку бокал. – Но ведь ты тут, ясное дело, не по своей воле, и страх в твоих глазах не пробуждает во мне желания. – Он немного помолчал, испытующе посмотрел на Флортье, отпил вина и добавил: – Кроме всего прочего, ты годишься мне в дочери. Сколько тебе лет – семнадцать?
Сегодня было четвертое августа; послезавтра ее день рождения. В прошлом году, когда ей исполнилось девятнадцать, она отпраздновала эту дату с Эду в «Кавадино». Тогда были яркие огни и музыка, хорошая еда и много шампанского. Тогда у нее было замечательное, пьянящее ощущение того, что она молода, красива и желанна, что в Батавии для нее открыты все двери.
– Двадцать, – неохотно прошептала она. В ее собственных ушах это прозвучало, словно ложь, она чувствовала себя постаревшей и изношенной, будто старое платье.
– Вот я и говорю. Я почти вдвое старше тебя. – Он испытующе посмотрел на нее. – Это твой сутенер?
Флортье покачала головой.
– Нет. То есть… – Она отвернулась и сделала глоток. Слеза закапали из ее глаз при мысли о том, что теперь Киан Джай будет продавать ее другим мужчинам. – До сегодняшнего вечера такого не было. – Она вытерла ладонью мокрые щеки и ощутила на своей спине голубые глаза Джона Холтума.
– Как такая девушка, как ты, попала к этому мерзавцу?
Флортье устало пожала плечами.
– Это долгая история.
– Расскажешь ее мне? Кстати, ты голодная?
Флортье озадаченно взглянула на него и сначала помотала головой, но тут же кивнула и еще раз беспомощно пожала плечами.
– Я давно не ела яичницу, – прошептала она. В детстве, когда она болела, ее кормили яичницей, поэтому для нее яичница была связана с чем-то успокаивающим, домашним.
Холтум понимающе кивнул, опустив уголки губ.
– Значит, яичница. И к ней, пожалуй, ломтик хлеба со сливочным маслом. – Он поставил бокал, встал и дернул за шнур, висевший возле кровати. За дверью зазвенел колокольчик, вызывавший кого-то из слуг, всегда сидевших во дворе.
Тяжелыми шагами босых ног Холтум направился к двери, но вдруг остановился, словно что-то забыл, и спросил:
