Я уже умирал, но заклятие моей двоюродной бабки грозило доконать меня прямо сейчас.
Снорри пришлось ползти, подтягиваясь и переваливаясь через мешки, мощные мышцы рук дрожали от усилий, черная кровь текла изо рта. Но он это сделал. Его взгляд встретился с моим, и норсиец потянулся к другому концу.
Я кивнул, и он сомкнул на другом конце два пальца.
31
Услышав треск поленьев, горящих в очаге, я расслабился. В моем сне это было адское пламя, готовое пожрать меня за грехи. Я долго лежал, просто наслаждаясь теплом, и видел лишь игру света и тени сквозь сомкнутые веки.
— Беги!
Я сел — и тут же вспомнил цитадель, нерожденного, открывающиеся двери.
— Что за хрень?
Я посмотрел на соскользнувшие с меня меха, на гладкую кожу в том месте, где меня искромсали и наверняка повредили некоторые жизненно важные органы, которыми, так уж получилось, люди набиты до отказа. Я приложил руку — и опять ничего не обнаружил, разве что чувствительность была чуть повышена. Пробежал по себе ладонями, ущипнул себя несколько раз, но не обнаружил повреждений серьезнее нескольких синяков.
Я огляделся и увидел, что нахожусь в зале в Черном форте; Туттугу подошел, чуть прихрамывая.
— Ты умер! — Я принялся искать меч. — Я видел, как тебя приложили об стену!
Туттугу ухмыльнулся и ухватился за живот.
— Хорошая набивка! — Потом посерьезнел и сказал: — Я бы и правда умер, если бы меня не вылечили. И ты тоже.
— Нерожденный?
Снорри сказал, там было не меньше дюжины. У меня пересохло во рту, и пришлось раскинуть руки, чтобы хоть как-то закончить вопрос.
— Те, что не были уничтожены, бежали. Некроманты, красные викинги, мертвяки… Все исчезли, — сказал Туттугу. — Ты-то сам как?
Казалось, его что-то беспокоит.
— В порядке. Хорошо. Даже лучше, чем хорошо. — Пальцы, прижатые к бедру там, где был глубокий порез, ничего не обнаружили. — Как такое вообще возможно?
— Так ты не… чувствуешь себя… плохим?
Туттугу плотно сжал губы, лицо было похоже на маску.
— Гм, нет… не то чтобы уж очень. — Я огляделся в поисках Снорри, но увидел лишь груды мехов и какие-то собранные пожитки. — Как это произошло?
Я же не мог вылечить себя сам.
— Это сделал Снорри. — Туттугу был мрачен. — Он сказал, валькирия…
— Ангел?
— Валькирия. Он сказал, что ему помогла валькирия. Было еще что-то, но в конце он толком не мог говорить. Он сказал… но валькирий мужского пола не бывает… Думаю, это был бог.
— Баракель? Он сказал — Баракель?
Туттугу кивнул.
— В конце? — У меня похолодело в желудке. Я помнил, во что обходилось мне каждое исцеление. — Он…
— Мертв? — Туттугу захромал к куче мехов. — Нет. Но должен был умереть. — Он откинул волчью шкуру. Там лежал Снорри, бледный, но живой. Он, кажется, спал, а не находился без сознания. Сломанные кости на лице были вправлены и кожа зашита. — Я сделал, что смог. Теперь остается только ждать.
— И долго я спал?
Это казалось важным даже теперь, когда враги бежали.
— Весь день, Ял. Солнце почти зашло.
— Но если Снорри… Ты сказал, Баракель? И исцеление… Значит, он теперь маг света. — Я снова покосился туда, где у меня должны были быть раны. — Тогда маг тьмы теперь…
Туттугу кивнул.
— А-а!
Я снова лег. До Вермильона было далеко, и если мы не выберемся отсюда до зимы, то проторчим в Черном форте, пока не настанет весна. Впрочем, я был готов собраться с тем, что осталось от моей недавно обретенной доблести, встать перед троном Красной Королевы и потребовать, чтобы она заставила свою треклятую сестрицу избавить нас от этого заклятия.
Разумеется, если по пути никому не удастся меня разубедить.
Где-то там садилось солнце. Я закрыл глаза и стал ждать — интересно, насколько убедительной окажется Аслауг?
Шесть недель спустя пришли глубокие зимние снега, падающие со свинцового неба, и жестокие ветра.
— Принеси-ка мне еще эля, Туттугу, дружище!
Туттугу сдался, пожал плечами, отодвинул жареного цыпленка и пошел наполнить кружку из бочки.
Улицы Тронда завалило снегом. Мне было плевать. Я плотнее закутался в шкуру, некогда принадлежавшую, надо понимать, белому медведю — такому же здоровому, как тот, на которого Снорри прыгнул в «Кровавых ямах». Очень уютно. Никто не заявлялся без веской причины, и дела в таверне «Три топора» шли довольно вяло. Наверно, именно поэтому хозяин продал нам все заведение — комнаты, скот и немалое количество бочек — всего за два бриллианта из медальона моей матушки.
Было так хорошо избавиться от многочисленных страхов, отринуть столько забот, сидеть в тепле и безопасности, пережидая зиму. Долгими ночами меня беспокоили лишь сущие пустяки или, по крайней мере, нечто весьма отдаленное. Проблема Мэреса Аллуса казалась ничтожной в сравнении с проблемой возвращения домой. Вообще-то спать мне мешала — ну, не считая неприятностей — лишь мысль о том, что, хотя командир нерожденных напугал меня чуть не до остановки сердца, хотя взгляд его был ужасен, это были не те глаза, что смотрели на меня сквозь щели фарфоровой маски в опере столько километров и месяцев назад. Тот взгляд был еще хуже и все еще тревожил меня.
Жизнь — хорошая штука.
Сегодня Астрид работает в городе, но меня может согреть прелестная Эдда. Снорри говорит, что дело кончится слезами. Вообще он повадился неодобрительно поглядывать на меня, словно я должен был усвоить какой-то урок — и не усвоил. Лично я считаю, что если ловко жонглировать, то все шары останутся в воздухе (даже Хедвиг — красавица, на которую я уже положил глаз, дочь ярла Соррена), а на подъем я всегда был легок, хоть и не заслуживал этого. Аслауг согласна. Она, надо сказать, куда сговорчивее Баракеля. Странно, что Снорри так ее невзлюбил.
Да, мне надо взрослеть, и да, я это сделаю, но — завтра. Сегодня я буду жить.
Вот так мы и торчим в «Трех топорах», и заняться тут нечем. Зима заперла нас от внешнего мира, замкнула в маленьком внутреннем мирке. Смешно — нашей целью был ключ, отворяющий что угодно, и вот мы заперты в Тронде, покуда весна не растопит лед и не освободит нас.
Там, в том ужасном форте, когда меня донимал Баракель и мое жалкое существование стремилось к скоротечному концу, я начал задумываться, не могу ли я, в принципе, жить… правильнее. Я стал смотреть на свою прежнюю жизнь — вино, песни и бесчисленных женщин — как на что-то мелочное. Даже жалкое. По пути через льды и той долгой ночью в Черном форте я, признаюсь, хотел умереть, обещал, что буду обращаться с людьми лучше, забуду о глупых предрассудках. Я решил отыскать Лизу де Вир, поклясться ей в верности, отдаться ей на милость, быть мужчиной, как подобает в моем возрасте, а не ребенком, как тот же возраст еще позволял. И самое ужасное, я был совершенно серьезен!
