— И вообще, друг, если тебе не нравится наша страна, так и катил бы отсюда подальше.
Поразительно. Слово в слово. Именно то, что я думал. И оставить здесь жену. Даже без надгробного камня. Потому что для камня, как мне объяснили, необходим шестифутовый фундамент, а он стоит денег. В выданном мне документе сказано. Настоящий договор, заключенный восьмого февраля. Обуславливает использование одного участка земли в качестве места для захоронения человеческого тела. Я уже больше не приду повидаться с тобой перед отъездом. Не преклоню головы на твою могилу. Слишком много слов и слишком многим нашептал я с тех пор. Тебе достались бы лишь осколки. Горе мое поистерлось о множество простыней и подушек. Когда мы в последний раз лежали с Фанни, держа друг дружку в объятиях. Она прошептала мне в ухо. Я приду к тебе ночью. Ты похож на лесное озеро, на котором никто не бывал и никто даже не знает, что оно существует. И когда я скользну в тебя, чтобы поплавать, смертельно боясь утонуть, потому что спасать меня некому. Может быть, птица с криком пролетит надо мной. Вот и в этом сумрачном баре тоже сидит в клетке птица, макая в воду клювик. Одна из посетительниц говорит, какая милая птичка. Приближается бармен, тихо вытирает стойку вокруг моего стакана и под ним.
— Ты, друг, на этого парня не обижайся. У него несколько месяцев назад вся семья погибла. Поезд навернулся с моста через реку Снейк, в Монтане. Сразу все и утонули. Не знаю, чего они там делали, но знаю, что он чувствует. Он до того одинок, что ему кажется, будто все они живы. Но человек он безобидный. У меня у самого двух братьев бульдозером задавило. Выпей-ка вот за счет заведения.
Еще стакан пива. И стопка хлебной водки. Которую он со щелчком поставил на стойку и с понимающим видом пододвинул ко мне. Как раз когда я уже собрался поиграть в пинг-понг зубами этого олуха. Или, если бы его голова была теннисным мячиком, миссис Гау захлопала бы в ладоши, глядя, как я, удар за ударом, набираю очки в увитом плющом храме тенниса, расположенном рядом с ее маленьким миленьким домиком. Лето прошло. Кажется, каждый из жителей этого города хотя бы мысленно вывалял меня в грязи. Хватило бы перегноя, чтобы вырастить урожай, способный накормить орды голодающих всего мира. Черная девушка принимала непристойные позы и улыбалась. Широко раскрывая глаза. Приподнимала руками груди и тискала их, говоря, пока я вникал в дурацкое устройство ее фотокамеры. С этими штуками я могу получить все, чего захочу, я буду деньги лопатой грести, только так и можно забраться на самый верх, понимаешь, нахапав побольше денег. Мысль, поразившая меня своей новизной, когда я спускался по лестнице. Всего в четырех кварталах от империи Мотта. В которую я пришел и сказал, не могу ли я вам пригодиться. Если я вообще на что-то гожусь. Мистер Кристиан, какое именно применение мы можем для вас найти. Намажьте меня маслом, я кусок действительности. И съешьте в качестве слабительного средства. Кто больше сожрет, тех сильней пронесет. Ведите корабль индустрии полным ходом под Бруклинский мост. По которому недавно проехали на велосипедах какие-то голые обормоты. Спешившиеся в самой его середине, чтобы поклониться Царице Безумцев. Какие чудесные люди собрались нынче в этом баре. Спасибо, что позволили мне побыть в вашем обществе. Потому что весь мир захлопал бы в ладоши от счастья, если бы смог обратить меня в судомойку. Присущий мне добронамеренный разум. Не довел меня до добра. И все вы, отбежав на несколько ярдов, оборачиваетесь посмотреть, удастся ли мне подняться после очередного падения. Да если я не встану, ублюдки. Со мною сгинут последние еще уцелевшие в мире остатки воображения. Уйдут на другие пути. Словно стрелку переключили на железной дороге. По которой поезд унес ее вдаль. И я ее отпустил. Жизнь этой женщины преграждала мне путь. Отнимая мои надежды. До скончания дней просидеть, окруженным ее деньгами. Утопая в ней по самые зубы. И не веря своим губам. Пересекая мрачные просторы вокзала. Я думал о том, что хоть и не помешал ей уехать. Я все же любил ее, любил. Как-то вечером в кафе-автомате добродушный черный малый заглянул мне в тарелку. И сказал, господи, сплошные бобы, похоже, парень, остался ты на бобах. Рассказал об этом Фанни, она рассмеялась. Попросила, повтори еще раз. Я повторил. Она каталась по полу, держась за бока. А я сидел. На табурете. Ничем не связанный, ничего не имеющий. И думал о том, что еще стану кем-то. Ну вот теперь. Самое время быть кем-то. А я никто. Пьянчужка, нелепо ссутулившийся в баре. Вытянувший перед собой обе ноги в самых новых и самых лучших моих туфлях, которым кто-то уже наступил на носки, сиявшие после визита к моим любимым чистильщикам. Теперь ползи. На четвереньках. По сходням корабля. Осталось всего несколько дней. Слышу, как бармен втолковывает кому-то.
— Вы, мистер, не кипятитесь. Я же вам объясняю, у нас в баре драться не положено. Выйдите на улицу, там и деритесь. Если мы разрешим посетителям мордовать тут своих подружек да жен, знаете, сколько народу сюда набежит, по улице не проедешь.
Донышком стакана Кристиан описывает большой влажный круг. Всему надлежит придавать законченный вид. Моя дядя из Рокавэя. Наверное, живет сейчас в каком-нибудь пансионе, и голос у него стал слабенький. Волосы совсем поседели. Жилы на шее, как веревки. Я и сам изнурен. И никому ничем помочь не способен.
Дверь открывается. Входит мужчина. Кристиан, обернувшись, смотрит, не веря своим глазам. Это лицо. Одно из первых, увиденных мной, едва я сошел с корабля. Садится на другом конце бара. Темные волосы. Снимает шляпу. Широкий лоб. Спокойный, приязненный взгляд. И голос, мне очень жаль, сэр. Стив Келли, на таможне меня знают. Подносит к губам виски, глотает его, запивает водой и уходит. Февраль, три часа дня. Высокое синее небо. Над этим городом. В котором я все еще слышу слова. Вспомни их все, собери воедино. Они причиняют слишком сильную боль. Фанни попросила, пожалуйста, не трогай мое полотенце. О господи, сказать мне такое. Как будто я его недостоин. Погоди, сказала она, ты что, обиделся, только из-за того, что я попросила не трогать мое полотенце, но это же не означает, что я тебя меньше люблю. И соседям я пакостил лишь потому, что меня с моим именем прямо в лицо называли жиденком. Сколько мальчишек мне приходилось брать за горло и прижимать к стене, говоря, а ну, возьми свои слова обратно, не то я твои мозги по кирпичам размажу. Потом была еще девочка, по которой я томился издали. Две толстых темных косы лежали у нее на спине. Через несколько лет, уже повзрослевшие, мы вместе с ней шли в школу. По зимнему лесу. Замерзший папоротник хрустел под ногами. Она смеялась, если мне не сразу удавалось выговорить какое-то слово. Я декламировал стихи, сами собой слагавшиеся у меня в голове. Все кончилось, когда я сказал, что чем учиться в университете, лучше сразу выпить побольше касторки. И это я готов повторить перед какой угодно аудиторией только что выпущенных из школы засранцев. Если вы ищете работу, ребятки, то туалетная бумага вам нужнее диплома. Вон мистер Убю закончил университет. И даже Принстонский, если обратиться к фактам прошлого и фикциям будущего. Тот самый, в котором при виде хорошенькой девушки орут, спасайся, кто может. Готов поспорить, что он был бы рад вернуться туда со всеми своими прохудившимися потрохами. Туда, где ныне пребывает мой младший брат. Когда я отплыл за океан. Он двинулся к западу. Словно тень. В Денвер. Стал фортепьянным настройщиком. Сыграть бы сейчас пару гимнов завсегдатаям этого бара. Пусть почувствуют, что они находятся в обществе патриота. Устроить им красно-бело-синюю ночку, чтобы они ее надолго запомнили. Самое шумное торжество верноподданности за всю их жизнь. В самом средоточии мира. Находящемся нынче здесь. Сограждане. Пока не явился серый волчок. И с ним смоляной бычок. Дабы повергнуть вас в сон. Обволакивающий, будто водоросли, что тянутся со дна морского к вашим ногам.
