Ознакомительная версия. Доступно 24 страниц из 120
Страх — первое переживание, которого мы обычно не помним, что и обеспечивает в дальнейшем вечную неожиданность и новизну его. Мы как бы проверяем жизнь на забытое знание. В детстве я засовывал на палке кольцо от сачка в печку, после чего зажимал его ладонью. Ожог был страшный, я кричал, плакал, терпеливо сносил жалость взрослых и никак не облегчающие боль процедуры, но, в сущности, был доволен тем, что сделал: перескочил пропасть и остался живой. Этим опасным приключением не с кем было поделиться, оно принадлежало только мне.
Когда для меня надували шарик, я думал уже о том, что сейчас буду его мять, царапать ногтем и в какой-то момент он непременно лопнет. Я буду стараться, но произойдет это все равно неожиданно, и от выстрела резины может случиться разрыв сердца. Ради него-то все и затеяно, ради этого, в конечном счете, и надували шарик. Смерть красоты должна отозваться смертным испугом или даже собственной смертью. «Сильней надувай, сильней!» — кричал я с дрожью и восторгом, который родители воспринимали с умильной непроницательностью.
Но это все так, еще не сам страх, а может быть, его близкий родственник. Настоящий страх связан с неизвестного происхождения стуками и шорохами, с самостоятельными тенями, которые в любой момент могут наскочить на тебя. Так пригибаются от тени птицы. Сама птица, что? Можно отбиться палкой. А тень? Она ведь только сигнал опасности, бесплотный ее вестник.
Впрочем, так же страшен и земной признак инфернального. Как в толстовском «Упыре». Как узнать упыря в старушке бригадирше или в ее приятеле Теляеве? Да очень просто. Заметьте, как они, встречаясь друг с другом, щелкают языком. По-настоящему это не щелканье, а звук, похожий на тот, который производят губами, когда сосут апельсин. Это их условный знак.
Страшно.
У нас в бараке, с женой и беленьким сынишкой, жил плотник Михаил Иванович. Лицо его вызывало в памяти одновременно жабу и кавказскую овчарку. Глаза, как яркий серый день, были плотоядно-веселыми, точно у голодного в предчувствии еды. Главным ключом к описанию его тела был куб, а ботинки, которых он не снимал и дома, были нагло заостренными, точно когти зверя, о существовании которого вслух говорить было нельзя.
Мрачным или злым я Михаила Ивановича не видел, но боялся его едва ли не до обморока. Особенно когда он смеялся. Сначала растекались губы, увеличиваясь вдвое, потом открывался рот. Еще позже вступал сильный, отрыгивающий голос. А рот раскрывался так, как будто он собирался на спор откусить голову у теленка, но тот упирался, и это веселило Михаила Ивановича и заставляло рекордно длить смех в ожидании удачи. Белые глаза счастливо выкатывались (один чуть косил), в них становились видны черные мушки. Да, он был стопроцентно жизнерадостным, с рычащей любовью тискал женщин и детей, уклониться от этого можно было только в шутку, что не отменяло принудительного повторения объятий. От проявлений нелюбви он был прочно защищен.
В одно апрельское воскресенье Михаил Иванович убил топором жену и сына. Это не я придумал для подтверждения своей проницательности, сама жизнь так вульгарно распорядилась. Увели его, когда я еще спал. Милиция опросила всех, кроме детей. Да и какие я мог дать свидетельские показания? Смех плотника не доказательство, как и щелканье упырей. Все это тени, случайные проговорки неведомого.
В той же мере страшна тень черта, а не сам черт. Он ведь балагур, не слишком тонкий остроумец и отчасти комплексует если не по поводу хвоста или, там, рогов, то по поводу суетности своего ремесла.
Когда существует контакт, всегда остается надежда. С тенью в контакт не вступишь, от предчувствия могут спасти разве что транквилизаторы, и то ненадолго. Но аптечная тема вообще в нашем разговоре лишняя. Тень черта мы подкармливаем собственной фантазией, поэтому она бессмертна.
В этот момент справа по коридору возник, пропал и снова возник, буквально выстрелил белый поток света. Бесшумными взрывами волновалась прозрачная пыль. Потекли и завихлялись тени голов, потом их обладателей.
Вопреки собственным ожиданиям, я не испугался, тело само подобралось, зрение стало суровым и пристальным, как будто мне предстояло прыгнуть с высоты в воду. Я успел подумать, с некоторой даже усмешкой, что в конце хитроумных дьявольских происков непременно должны появиться кулак и нож. И ради меня не было, конечно, нужды придумывать что-то особенное. Где же и как же еще убивать? Ради непонятной теперь и для меня самого выгоды я добровольно залез в мешок и разрешил его завязать. Поздно теперь думать. Странным образом, я был этому даже рад.
Крики становились явственней и ближе. Кричали так, будто в детстве их мучили глухонемые родители или припадочные няньки. Я уже слышал тяжелое дыхание нескольких грудных клеток, смех и кашель.
— Да харе ты демократизатором! Откинется, падла, — сказал кто-то.
— Ибаццо, ибаццо и еще раз ибаццо! — весело ответили ему.
Убийцы с грохотом выкатили на середину коридора тележку, в которой лежал связанный человек и, раскатав, пустили ее мне навстречу.
— Прощай, кудрявый! — крикнул один из толкавших. — Дыши глубже! Деньги на поминки копи! Чтоб там водочка, куриные друмстики… Ну, сам знаешь.
Его поддержало всеобщее ржанье и улюлюканье.
Они еще стояли так некоторое время, переговариваясь между собой и не замечая меня. Я, на всякий случай, умалился, вписавшись в черную стену.
— Пошли. Пчелы заждались. Ты ведь запал на белокурую, малыш?
Малыш выдержал паузу и зло процедил сквозь зубы:
— Чарльз Дарвин.
Мне некогда было вдумываться в смысл этой странной перепалки. Тележка замедлила ход у моих ног, и я узнал лежащего в ней Кирилла Назарова, ведущего светских и криминальных хроник, с которым мы не так давно, как мне казалось, расстались в курилке. Тут же припомнил заказанные на поминки друмстики. Жертва действительно любила поесть и выпить, причем не меньшее значение придавалось, апропо, смакованию названий блюд. Тут злодеи попали в точку.
Вид у Кирилла был и жалкий, и страшный. В клетчатой фланелевой рубашке, он откинул голову, наподобие прикованного к скале Прометея, спеленатого скотчем. Лысый череп преподносил зрителям жидкие островки спутанных волос. На лице застыли ручейки крови. Они стекли со лба и издевательски очертили сугробики одутловатого лица, придав ему подобие улыбки. Веки были запечатаны свернувшейся кровью и не могли открыться. Если они вообще могли и хотели открыться, то есть если Кирилл был еще жив.
Назаров — не из самых приятных моих знакомцев. Его масленое лицо, обшаривающие глазки и хихик-усмешка всегда вызывали предчувствие готовящейся каверзы. Шакалий нюх и любопытство было сравнимо только с его же дремучей нелюбознательностью. «Я — человек неосновательный, — говорил про себя Назаров. — Темперамент такой».
Был у него, помнится, напарник по кличке или по имени Витёк. У обоих — поразительная реактивность на зреющий скандал, будь то свадьба нудистов или тайное свидание депутата от демократов со швеей. Иногда мне казалось, что они сами эти скандалы организовывали, причем Витька всегда пускали первым, он шел вдохновенной ищейкой и провокатором, а Назаров являлся, когда базар уже был в разгаре. Репортажи их пользовались успехом, любовь друг к другу вызывала удивление. Родство душ двух славных гаденышей. Иногда Назаров, глядя влюбленно на своего напарника, говорил:
Ознакомительная версия. Доступно 24 страниц из 120
