Конни сидела рядом со мной, папа только что выкатил на тележке зажаренную целиком рыбу-тюрбо, и тут Ашанти сказала: «Я беременна, мы с Хансом ждём ребёнка».
В кухне повисла гробовая тишина, о которой я уже так много распространялся, и у всех оказалось достаточно времени, чтобы заглянуть внутрь себя, если хватило присутствия духа. Тишину нарушили лишь слова Ашанти, она сказала, что чувствует, это девочка, и она уже придумала ей имя, девочку назовут в честь нашей матери, Клара, второе имя у неё будет хорошее ветхозаветное — Навуходоносор, это считается hot stuff[34]на Гаити, и ещё у неё будет два семейных имени — Дуплезир и Финё, и ещё Ашанти сегодня почувствовала первый толчок ребёнка, это было на борту маленькой «сессны» по пути на остров, и она очень хочет отказаться от старинного гаитянского обычая называть детей слишком длинными именами, поэтому их маленькое сокровище будет носить короткое и звучное имя Клара Навуходоносор Флювия Пропелла Дуплезир Финё.
Нам на Финё, как вы знаете, к сложным именам не привыкать, и тем не менее после этого объявления наступила долгая пауза, слышно было лишь дыхание Баскера, увлёкшегося гипервентиляцией. Но потом Тильте отвела Ашанти в уголок и сказала, что это красивое имя, но, пожалуй, слишком роскошное, ребёнок может стать объектом внимания тёмных сил и чёрной магии, которые, несмотря на христианство, тайно существуют на Финё и которые могут почувствовать ревность к маленьким детям со слишком красивыми именами, так что, может быть, назвать её просто Клара Дуплезир Финё — на этом и остановились.
Я уже несколько раз обращал ваше внимание на то, что драматические события не приходят поодиночке, вот и в тот вечер, когда Тильте и Ашанти снова присоединились к нам, прабабушка откашлялась и сообщила, что хочет кое-что сказать, она, дескать, приняла решение и теперь знает, как именно хочет умереть.
Тут нам стало не по себе. Потому что в последнее время всякий раз, когда прабабушка бывала у нас в гостях, она просила меня помешивать суп из пахты, а сама осуществляла руководство из своего кресла, так что когда мы это услышали, то стали бояться самого страшного.
— Я решила, что умру с оглушительным хохотом, — сказала прабабушка, — идущим от самого сердца. Мне всегда казалось, что это лучший способ уйти из этого мира. И зачем я вам сейчас всё это рассказываю? А потому, что, думаю, никто из вас при этом присутствовать не будет. А почему вы не будете присутствовать при этом? Потому что я рассчитываю пережить вас всех, включая и маленькую Флювию Пропеллу. А почему я рассчитываю на это? Потому что я завела себе молодого и энергичного любовника. Хочу воспользоваться возможностью и представить его семейству.
Тут дверь открывается, на пороге стоит граф Рикард Три Льва со своей архилютней. Он входит в кухню и садится прабабушке на колени.
Такого мы предположить не могли, никто из нас — даже Тильте. И честно говоря, проходит не меньше минуты, пока нам снова удаётся обрести самообладание и природную вежливость и заставить себя задуматься над теми вопросами, которые неизбежно возникают в такой ситуации, в первую очередь, конечно же, над вопросом, получит ли прабабушка титул.
Пока все мы пребываем в некоторой неопределённости, я смотрю на Тильте, и вижу, что смириться с этим ей нелегко, ведь место на коленях прабабушки испокон веку принадлежало ей.
Многие, включая и меня, сказали бы, что мы достигли количественного предела новостей, которые семья может вынести за один вечер. Но как только мы более или менее пришли в себя, отец говорит:
— Я решил отказаться от должности священника. Мама — от места органиста. Мы собираемся совершить паломничество. Начнётся оно в Вене. У Кнайзе и ещё некоторых знаменитых кондитеров. Когда мы вернёмся домой, ваша мама откроет небольшую фабрику. Я буду писать кулинарную книгу. О духовном приготовлении пищи.
Тут Тильте и отец смотрят друг другу в глаза. Никого из нас не может ввести в заблуждение лёгкий, шутливый тон отца. Всё это абсолютно серьёзно.
— Обещаю вам, — продолжает отец, — что в этой книге не будет ни слова о том, что Святой Дух присутствует в утиных бёдрышках.
Все мы делаем выдох. Я не случайно говорю «делаем выдох», а не «облегчённо вздыхаем». Потому что если принять во внимание африканских слонов и всё прочее, то вы понимаете, что с такими родителями, как наши, никогда нет стопроцентной гарантии.
И тут отец говорит:
— Как начёт пива?
Он неторопливо ставит перед каждым из нас поллитровую бутылку «Особого с пивоварни Финё».
Не знаю, как принято у вас дома. Может быть, вам в младенчестве наливали в бутылочку с соской ликёр из чёрной смородины, а по случаю конфирмации угощали шестидесятиградусным самогоном. Но у нас ни папа, ни мама никогда не предлагали нам с Тильте и Баскером алкоголь. И понятно почему. Потому что всякий раз, когда взрослые вытаскивают пробку или откупоривают бутылку пива, они слышат внутри себя рёв бездны, и успокаивают себя тем, что звук этот производят дети. Так что отцовское предложение имеет глубокое значение. Мы наливаем пиво, смотрим друг на друга, поднимаем бокалы и пьём, и все мы понимаем, что участвуем в тайной вечере и священном таинстве, повторявшемся много раз, как обряд причастия в церкви Финне.
И тут я чувствую, что присутствует ещё один гость, какой-то человек сел позади меня. Он кажется совершенно реальным, и я оборачиваюсь, но там никого нет, и тут я понимаю, что это одиночество. Я сижу в окружении добрых друзей, у ног лежит Баскер. рядом Конни, и всё равно — я чувствую страшное одиночество.
Я не могу оставаться на кухне. Тихо встаю и выхожу. Очень медленно иду туда, где кончается город и начинается лес. Ночь черна, а небо бело от звёзд. Это более уже не то небо, о котором я писал в туристической брошюре, оно тоже изменилось. Появилось больше звёзд. Кажется, их так много, что только они и существуют. Как будто ночное небо перенесло вес с одной ноги на другую — и вот вместо тьмы сияют звёзды.
И тут я обнимаю одиночество, я впервые чувствую, что это девушка. И впервые в жизни перестаю утешать себя и отгонять от себя девушку-одиночество.
Я осознаю, что происходящего в настоящий момент я всегда больше всего и боялся. Я теряю всё и всех. Похожее чувство было у меня в квартире Конни на Тольбогаде, только сейчас это сильнее и совершенно реально. Ханса нет, Тильте нет и прабабушки нет. Скоро в нашем доме никого не останется. Мамы и папы тоже не будет.
Тут вы, наверное, скажете, что ведь будет Конни. Но мысль об этом сейчас не спасает. Потому что я чувствую: против того одиночества, которое сейчас пришло, даже любимая не может помочь.
Впервые в жизни я понимаю, что одиночество — это заключение в той комнате, которая и есть ты сам. Что ты сам — тюремная камера, и камера эта всегда будет отличаться от других, и поэтому в каком-то смысле всегда останется одиночной и никуда не денется из здания, потому что она часть его.
Не могу объяснить это лучше. Но это кажется непреодолимым.
