На смену дневным рыбакам пришли мастера ночного лова, пользовавшиеся как сетями, так и острогами и освещавшие водное пространство масляными фонарями и факелами. За расположенными на берегу длинными столами продолжали разделывать дневной улов резальщики и засольщики, работавшие в свете пылающих смоляных бочек. Когда рыба устремлялась на нерест в верховья Гвадиары, промышляющий её ловом люд трудился круглосуточно. Малышня и подростки помогали взрослым, и со стороны казалось, будто на реке разыгрывается какое-то праздничное действо. Ничего удивительного, что полюбоваться им на берега Гвадиары испокон веку являлось множество влюбленных парочек, которых ничуть не смущали ни вонь горящей смолы и масла, ни специфический рыбный дух. Поглощенные друг другом любовники не обращали внимания на такие мелочи, и Эврих с Ильяс не были исключением. Не заговаривали они больше и о будущем, ибо тень разлуки уже коснулась их своими крылами, и не только слова, но даже руки и губы бессильны были стереть горечь этого прикосновения.
* * *
Плеть со свистом опустилась на обнаженное, истекающее потом, покрытое кровоточащими рубцами тело. Хайтай дернулась и издала животный, нутряной стон — кричать она уже не могла. Палач ещё раз щелкнул плетью и с видом знатока сообщил:
— Теперича, чтоб она голос подала, её прижечь надоть. Иначе так и сомлеет.
— Ну так жги! — велел Кешо.
Изящная и хрупкая на первый взгляд девчонка держалась молодцом. Другая на её месте давно бы уже испустила дух, а эта ещё цеплялась за жизнь, ещё надеялась на что-то. Неужто верила в свою неотразимость? Рассчитывала, что он вернет её на свое ложе после всего, что проделывали с ней на его глазах помощники палача? Глупышка так и не поняла, что может спастись, только указав, где искать Ильяс. А раз уж она не сумела вызнать это у Рабия Даора, предусмотрительно скрывшегося из столицы прежде, чем её приволокли в дворцовую тюрьму, надеяться ей не на что.
Палач покосился на Амашу, и тот знаком подтвердил распоряжение императора. Раскаленный прут коснулся ягодицы Хайтай. Девушка взвыла хриплым, надсаженным голосом, дергаясь в удерживавших её путах, словно повисшая на крючке рыбина. Подвешенная к потолочному крюку за запястья, она едва касалась пола пальцами ног и не могла увернуться от жалящего железа.
— Где логово разбойницы? — спросил для очистки совести палач, давно понявший, что бывшая наложница императора уже выложила все, что ей было известно, и теперь жги её не жги, ломай не ломай, ничего интересного не скажет. Трижды она, дабы спастись от боли, плела небылицы о нынешнем убежище Аль-Чориль. Трижды стражников отправляли для проверки её слов, и теперь, что бы она ни сказала, ей все равно не поверят. Теперь она должна просто развлекать господина своими мучениями, и, раз уж дошло до каленого железа, делать ей это предстоит недолго. Император не любит утративший привлекательность материал.
— Ты часом не заснул, любезный? — вкрадчиво обратился Амаша к палачу, и тот вновь коснулся жертвы раскаленным прутом.
«Какая скука, — подумал Кешо, глядя, как извивается и дергается сильное, холеное тело его бывшей наложницы. — Почему Амаша не подыщет на место палача человека с воображением? Эта тупая скотина даром переводит превосходный материал. А ведь эту живучую суку можно было бы долго резать на куски…»
Из-за жаровни, на которой палач калил свои железки, в пыточной было душно, и Кешо, дабы охладить руки, взял с подставки тяжелый, специально предназначенный для этого хрустальный шар.
Заметив набежавшую на лицо императора тень, палач подмигнул одному из подмастерий, и канат, удерживавший Хайтай в подвешенном состоянии, неожиданно лопнул. Девчонка рухнула на пол и застыла: не то сознание потеряла, не то дух испустила.
— Вот же стерва! — прошептал палач ставшими вдруг непослушными губами и громко взвизгнул: — Водой её отливай! Чего уставился?!
Помощник палача сломя голову бросился к бадье с водой.
Император любил неожиданности. И, догадываясь, что развлекавшие его порой случайности происходят не сами по себе, виду не подавал. Амаша же иногда даже десяток цвангов подкидывал «за любопытное зрелище». Но если девчонка и впрямь убилась, дела его плохи.
Окаченная водой из бадьи, приготовленной специально для приведения пытаемых в чувство, девчонка зашевелилась, застонала, и палач коснулся её ягодицы новым раскаленным прутом.
Шипение, запах горелого мяса, отчаянный, режущий уши вопль.
Палачу не нравилась его работа. Точнее, не нравилось то, чем заставлял его заниматься Кешо. Одно дело — выбить из обвиняемого нужные сведения — равных ему в этом умении не было, и он заслуженно гордился своим мастерством, — и совсем иное — устраивать из человеческих страданий зрелище для единственного, но взыскательного зрителя. Порой в голову палача приходила крамольная мысль, что Кешо надобно было самому стать катом, а не императором. Подумать только: наслаждаться мучениями собственной наложницы, вся вина которой состояла в том, что была она дурой, как все бабы, и любила собирать всякие драгоценные безделушки. Но была она при этом ещё и на редкость живуча, а это внушало палачу уважение — с хорошим материалом и работать приятно, не то что со всяким трухлявым отребьем, которое, чуть тронь, уже на свидание с Великим Духом спешит.
Именно симпатией палача к пленнице объяснялось то, что он не остановил Хайтай, когда та, встав на карачки, устремилась к креслу императора, пачкая каменный пол кровавыми следами.
— Ты!.. Как можешь ты позволять им!.. — Голос её прервался. Амаша знаком велел палачу продолжать свою работу, но тот сделал вид, что не заметил его жеста. И теперь уже дело было не только в жалости, но и в том, что временами он понимал императора лучше, чем начальник тайного сыска.
— Убей меня сам!.. Пытай сам, но не позволяй им… Ведь я любила тебя!.. Готова была отдать за тебя по капле всю свою кровь…
Помощник палача, желая выслужиться перед Душегубом, подскочил к Хайтай и сноровисто ударил её ногой под дых. Девушка всхлипнула и скрючилась в позе зародыша. Помощник палача ударил её ещё раз, схватил за волосы и потащил прочь от императорского кресла.
— Погоди, — тихо велел Кешо. — Я хочу послушать, что она ещё скажет. Ну, говори.
«Молчи!» — мысленно приказал палач бывшей наложнице императора, и та, словно услышав его, не издала больше ни звука. Закрыла связанными руками лицо, свернулась в клубок и оцепенела.
— Дрянь. Глупая, никчемная дрянь, — пробормотал Кешо. — Вот и всегда она так: орет, когда надобно молчать, и ни гугу, когда следует говорить. — Он сделал паузу и хмуро закончил: — Что ж, так тому и быть. Пусть молчит и впредь. Я оставляю ей её никчемную жизнь. Палач, вырви ей язык и выкинь на улицу. Вышла из грязи, пусть в грязь и вернется. Это мой дар горожанам, нуждающимся в хорошо обученных шлюхах.
— Сегодня ты великодушен, — с ухмылкой заметил Амаша. — Неужто слова этой девки о любви…
— Заткнись! — коротко бросил император, поднимаясь из кресла. — Работает ли твой колдун с перстнем? Устрой ему прогулку по здешним камерам, быть может, это взбодрит его. А ежели и тогда он не отыщет логово Ильяс, отправь неумеху на площадь Отрубленных голов.
