Вышли в сад мы с тобой,
Где прошедшей грозой пахло,
Воздух был звонок до сини.
Показалось: напев
И чудной и родной
Плыл и таял,
Как утром
Туман над водой.
«О Тахмаанг, о чем это он?» Молодая женщина ощутила, как часто заколотилось у нее сердце, и изо всех сил прижала руки к груди.
О далеком, о странном
Чохыши поют:
Как в пустыне
В томящий полуденный зной
Двух врагов одна фляга напоит водой.
Как губами к воде — разделенной судьбе, —
Позабывши обиды, прильнут, припадут,
Как она заструится веселым ручьем…
Подпою я, хотя
Мне язык незнаком.
Про далекий,
В мечтах лишь возможный уют
Так красиво и грустно,
Так дивно поют.
И про то, что мы смертны
И все ж веселы,
И про то, как цветут полевые цветы,
Как далекого моря
Гудящий прибой
Омывает утесы зеленой волной,
Ветер паруса треплет крутое крыло.
И про счастье мое,
И про горе мое…
Я в смятении чувств
И в разладе с собой,
Проклинаю судьбу и доволен судьбой,
То смеюсь, то рыдаю от песни чужой…
Но увы, ты не слышишь
Волшебный мотив.
Не волнует тебя ни прилив, ни отлив.
И пропал тихий звук,
Словно ветер затих…
— Это же он обо мне. О нас! — прошептала Нжери, тщетно пытаясь смахнуть с глаз хлынувшие неудержимым потоком слезы. — Это же он прощается! Прощается навсегда.
Мысль о том, что Эврих когда-нибудь не вернется в «Мраморное логово», приходила ей в голову довольно часто. Причем иногда молодой женщине казалось, что это самый удачный выход для них обоих. Иногда она даже радовалась грядущему избавлению от своего слишком уж необычного возлюбленного или же печалилась и украдкой плакала. Но все это были чувства понарошку, кокетничанье, игра ума, ибо ни на мгновение Нжери всерьез не допускала возможности того, что Эврих в самом деле может уйти из особняка и не вернуться. Нет-нет, он не бросит ее и уж тем паче никуда не денется от ребенка, которого она от него понесла! Они любят друг друга, и это главное, а все остальное — шелуха, накипь, вздор, трения, неизбежные между двумя взрослыми людьми, и надобно лишь время, желание и терпение, дабы отношения их приблизились к идеальным.
Вай-ваг! Как же она была слепа! Как могла не видеть, что нет у них ни терпения, ни времени, а желания слишком переменчивы?
Слезы текли и текли из глаз Нжери, а ноги несли ее все дальше и дальше от трапезной, где ее возлюбленный прощался с обитателями «Мраморного логова». С теми, кто оказался значительно зорче ее и давно уже понял, что ветер удачи, принесший к ним чудного арранта, вскоре вновь подхватит его и повлечет в дальние дали, о которых умел он очень недурно рассказывать и еще лучше петь.
Почему же она не хотела слушать его рассказы и песни? И как сможет она расстаться с тем, кого любила и ненавидела, обожала и презирала за плебейские замашки, с трудом терпела и жизни без которого себе не представляла?
— Предатель! Выродок! Мерзавец мой возлюбленный, дурашка! Золотоволосый мой, изумрудноглазый негодяй!.. — бормотала она, всхлипывая, мечтая одновременно вцепиться в Эвриховы кудри и оторвать ему голову и, прижав к себе, не отпускать ни на шаг. В то же время Нжери сознавала, что ни того ни другого сделать не в состоянии, и ежели проклятый аррант не придумает чего-нибудь, то она самым постыдным образом проревет всю ночь напролет. А может, и завтрашнее утро тоже. И такой он ее на всю жизнь и запомнит…
* * *
— Проснись, госпожа! К воротам особняка прискакал посланец Амаши. Он желает видеть Газахлара…
Нжери потянулась, поднялась с циновок, на которых незаметно задремала, и вышла вслед за разбудившей ее служанкой из беседки. Взглянув на удлинившиеся тени, отметила, что проспала добрую половину дня, и медленно направилась по усыпанной щебнем дорожке к журчащему перед особняком фонтану.
Тело было легким и словно бы чужим, в голове плавали какие-то невнятные обрывки мыслей, воспоминания не то о приснившемся в беседке, не то о последней проведенной с аррантом ночи, которую он сделал поистине незабываемой и в которую спать ей почти не пришлось. Ну кто бы мог подумать, что ночь прощания окажется ночью веселья, прозрения и удовольствий? Что в ней, наполненной сверканием драгоценных камней, золотых и латунных безделиц, звуками дибулы, ароматом редких вин, чувственными прикосновениями, жарким шепотом и тихой беседой, не останется места слезам и горю, а печаль и сожаления будут той самой приправой, без которой радость и счастье кажутся неполными, то ли слишком приторными, то ли слишком пресными…
Да, Эврих и на этот раз оказался на высоте и сумел сделать невозможное: краски мира с его уходом не поблекли и будущее ее, в котором ему не было места, не померкло, ибо сулило новые встречи, влюбленности, заботы, тревоги, радости и волнения. Уходя, он оставил после себя свет, заставив ее поверить в то, во что свято верил сам: каждый новый день будет по-своему прекрасен и удивителен и лишь от нее самой зависит, сумеет ли она наслаждаться малыми и большими чудесами этого необъятного солнечного мира или станет встречать их с кислой, пресыщенной усмешкой. Научится ли, как и он, сама творить маленькие чудеса или же будет с укором взирать на небеса, в тщетном ожидании, когда содеют их для нее равнодушные к чаяниям людей Боги?
Нжери вспомнила, как Хаурика, вышедшая на рассвете вместе с другими обитателями «Мраморного логова» во двор, дабы проводить Газахлара и его спутников, смеялась, прижимая к пышной груди подаренную ей Эврихом маленькую мохнатую обезьянку. Как изумленно вздымал седые брови Малаи, принимая от арранта клетку с большим сине-бело-зеленым попугаем, самозабвенно вещавшим: «Врал-ли лекар-ри! Шар-лат-таны! Костров-вой кор-рм!» А чумазая ребятня, потрясая над головой игрушечными корабликами, дуя во всю мочь в подаренные аррантом сопелки и дуделки, бежала вслед за Газахларовым поездом, восторженно выкликая: «Эврих! Эврих! Эврих!»
На невзрачном, пыльного цвета ослике, в сером плаще и неизменной своей белой тунике, аррант, казалось, должен был потеряться среди сопровождавших пышно разодетого Газахлара оружных конников, но этого почему-то не произошло. Более того, у Нжери возникло впечатление, что именно с ним, а не с господином своим и хозяином особняка, высыпали проститься обитатели «Мраморного логова». И ее даже как-то не удивило, что не они его, а он их наделяет подарками, то есть ведет себя как Небожитель, знатный оксар, осыпающий милостями своих домочадцев. Но все же не совсем так, ибо для каждого — конюха, стряпухи и кожемяки — у него находилось нужное слово и предназначенная только этому человеку улыбка. Да и пожимали Эвриху руки, стремясь коснуться его плаща или хотя бы ослика — «на счастье», как равному и любимому, как доброму другу, шепча благопожелания и призывая к нему милость Богов.
