Мне приходилось много работать, однако нельзя сказать, что я была загружена больше остальных. Юта просто не позволяла мне отлынивать от дел, как и любой другой девушке.
Когда я открыла, что она не старается мне отомстить за мое предательство, я, откровенно говоря, даже начала испытывать некоторое раздражение от того, что она не отдает мне никакого предпочтения перед остальными невольницами. Как бы там ни было, мы знали друг друга уже много месяцев, познакомившись еще в то время, когда Тарго только направлялся в Лаурис. Она обязана была принимать это во внимание. Я не была для Юты незнакомкой, как все остальные. Однако несмотря на это, она ничем не выделяла меня среди прочих невольниц.
Мало того, я заметила, что с девушками, пытавшимися снискать ее расположение, она обращалась с подчеркнутой холодностью. Она никого не подпускала к себе и даже во время еды или коротких минут отдыха держалась отдельно от всех остальных, за исключением того времени, когда нас приковывали на ночь общей цепью.
Мы уважали ее и побаивались. Мы всегда выполняли то, что она требовала. Она представляла собой для нас власть и силу стоящих за ней мужчин. И все же мы не любили ее, поскольку она стояла над всеми нами надсмотрщицей. Нам было приятно, что она не отдает никому предпочтения в ущерб остальным невольницам, но, с другой стороны, каждую из нас раздражало, что именно она не пользуется у Юты никакими привилегиями по сравнению с кем-то другим. По крайней мере, меня-то уж она могла бы как-то выделить среди остальных! Все-таки мы не первый месяц знакомы и раньше даже были подругами. Ничуть не бывало: она обращалась со мной точно так же, как с девчонками, которых впервые увидела уже в этом бараке! Было от чего разозлиться.
Когда удавалось, я, конечно, старалась увильнуть от работы или делала вид, будто усердно тружусь, предоставляя другим поработать за меня. Юта не могла наблюдать за мной постоянно.
Тем не менее один раз она поймала меня, обнаружив плохо вычищенный медный таз, который я во время работы на кухне, вместо того чтобы отдраить песком, засунула в гору чистой посуды. Юта приказала мне взять этот оставшийся жирным таз и повела с собой. Мы остановились у длинного шеста, укрепленного в горизонтальном положении на двух деревянных опорах. Помню, когда я впервые его увидела, я решила, что он предназначен для просушивания мяса. Меня еще удивило, что как раз под центральной частью шеста в землю был глубоко вкопан невысокий каменный столб, в верхней части которого было прикреплено большое железное кольцо.
Я стояла у шеста, неловко переминаясь с ноги на ногу и держа в руках грязный медный таз.
— Провинившуюся девушку привязывают к этому шесту за руки, а наброшенную ей на ноги веревку прикрепляют к железному кольцу, так что она не может даже пошевелиться, — пояснила Юта. — После этого ее наказывают плетьми или просто оставляют повисеть, пока она не наберется ума-разума.
Я почувствовала, как все внутри меня похолодело.
— Надеюсь, ты все поняла, Эли-нор, — сказала Юта. — Теперь можешь идти.
Я поскорее отправилась на кухню и вычистила таз до блеска. После этого я редко увиливала от работы, стараясь выполнять все, как нужно. Мне вовсе не хотелось испробовать на себе все имеющиеся в лагере приспособления для наказаний.
Только впоследствии я поняла, что Юта просто не захотела в тот раз подвергать меня избиению плетьми.
Тарнсмены тем временем были заняты своим делом. Почти ежедневно, а то и на несколько дней кряду они отправлялись в полет — грабить караваны торговцев, деревни и уводить в рабство всех, кто попадется им под руку. С их отлетом в лагере воцарялась тишина. Девушки встречали возвращающихся из полета воинов радостными криками и бежали к центральной части лагерной стоянки, где тарнсмены сажали на землю своих птиц.
Сама я никогда не выказывала подобного ликования, однако также ощущала некоторое волнение, наблюдая за возвращающимися воинами. Они выглядели такими мужественными, такими величественными. Я, конечно, их всех ненавидела, но, как и все остальные девушки, с нетерпением ожидала их возвращения.
И больше всего меня охватывало волнение, когда я видела возвращение предводителя тарнсменов — могучего, неизменно улыбающегося Раска из Трева, своего хозяина, доставившего меня в этот лагерь и надевшего на меня свой ошейник. С каким удовольствием я наблюдала, как он высаживает из седла очередную похищенную им девушку, которую мы, остальные невольницы, немедленно окидывали внимательными, оценивающими, ревнивыми взглядами.
Как-то раз, опустившись на землю, Раск, еще в седле, посмотрел прямо на меня, отыскав меня глазами среди толпившихся вокруг невольниц. Едва лишь наши взгляды встретились, я почувствовала невероятное волнение, ноги у меня стали словно ватные, а сердце учащенно забилось. Он казался таким величественным, таким сильным, свирепым — настоящим лидером среди окружавших его воинов.
Многие девушки с сияющими от счастья глазами спешили к своим хозяевам, тарнсменам, чтобы поскорее прикоснуться рукой к их плечу, прижаться щекой к их груди. Я видела, как некоторые воины поднимали их на руки, усаживали рядом с собой в седло, целовали и только потом сами спускались на землю.
Когда тарнсмены возвращались с богатой добычей, в лагере застраивался праздничный ужин.
Вместе с остальными девушками я прислуживала за ужином, но когда наступало время плясок и невольницы доставали их сундуков шелковые накидки и ножные браслеты с колокольчиками, меня отправляли в барак, закрывали там и я оставалась в полном одиночестве.
— Почему мне никогда не позволяют надеть браслет с колокольчиками и шелковую накидку? — спрашивала я у Юты. — Почему мне не разрешают прислуживать мужчинам в их палатках, когда праздничный ужин подходит к концу?
Мне было так обидно испытывать подобные притеснения, так грустно оставаться одной в грязном, мрачном бараке.
— Никто из мужчин не зовет тебя к себе, — отвечала Юта.
Вот почему каждый вечер с меня снимали рабочую тунику и приковывали на ночь цепями к железному, тянущемуся через весь барак пруту.
Я лежала на земляном полу и прислушивалась к доносящимся сквозь запертую на засовы дверь звукам музыки, веселым голосам, кокетливо протестующим крикам девушек и громкому хохоту мужчин.
Но ни один из этих мужчин не звал меня к себе. Никто из них не хотел разделить со мной свой ужин и свое веселье.
“Ну и пусть! — твердила я про себя. — Меня это даже радует! Я довольна тем, что не обречена на позорное использование мужчиной, которому подвергаются мои подруги по несчастью, не выказывающие, впрочем, по этому поводу ни малейшего неудовольствия. Несчастные! Они лишены всякого чувства собственного достоинства! Их привязанность к мужчинам, эта унизительная женская слабость, способна вызвать к ним только. — жалость! Как я рада, что мне не пришлось разделить их судьбу. Как я рада!” — твердила я, лежа в полном одиночестве и в отчаянии барабаня кулаками в толстые бревенчатые стены.
