– Власти над другими людьми?
– Нет.
– Ну, тогда чего же? Может, просто хорошо жить? Иметь многоденег, баб, водки?
– Нет.
– Тогда, может быть, тихой семейной жизни? Может быть, сНюрой жить хочешь?
– Нет, – покачал головой Чонкин. – Ничего не хочу.
В это время ударил гром, и он пробудился.
В первую минуту он не мог сообразить, где он и что с ним,потом понял, что он в камере, что он жив, он огорчился и заплакал.
В отдохнувшем его теле пробудились желания: хотелось ещепоспать, помочиться, поесть, почесать под лопаткой и, что самое неприятное былов его положении, хотелось жить.
Где-то за стенами снова ударил гром, его тряхнуло, онповернул голову – за обрезом верхних нар свет лампочки качался сквозь слезы.
Громыхнуло еще и еще, за дверью кто-то пробежал, стучасапогами, и громко ругнулся матом.
Потом стало бить подряд, словно кто-то тяжелым молотомкрушил стену снаружи. Чонкин понял, что это стреляют из пушек, и стреляютгде-то неподалеку. Он не думал о том, кто стреляет, в кого и зачем, но емупочему-то казалось, что эта канонада обещает ему спасение.
Вдруг он забеспокоился, что снаряд попадет сюда и его здесьзавалит живого, но удары неожиданно прекратились, и в камере стало тихо.
Вытерев слезы, он спустился с нар, подошел к дверям иприслушался. За дверью было тихо: ни голосов, ни шагов, ни бряканья ключей.
Помочившись в парашу, он хотел снова залечь на нары, нопередумал и стал слоняться по камере. Впервые он мог подробно ее рассмотреть,раньше ему было не до этого. Теперь он увидел, что все стены камеры испещреныкакими-то надписями, клятвами, угрозами, изречениями, стихами, признаниями влюбви и сожалениями о бесцельно прожитых годах. Справа от двери чем-то острым,должно быть гвоздем, было выцарапано лаконичное сообщение: «Здесь сиделинспектор Маслов».
Потом еще всякая ерунда: какие-то цифры в столбик, рисунок сочень простым и доступным смыслом, матерные слова без всякого смысла, рецептприготовления какого-то блюда с перечислением всех компонентов от баранины досоли и пряностей, фраза «Жил грешно, умер смешно», за ней еще что-то матерное,а за матерным с переходом на другую стену уверенным почерком того же инспектораМаслова: «А все-таки она вертится!» (что вертится, для чего и в какую сторону,сказано не было).
Переходя от стены к стене, Чонкин читал все, что на этихстенах было написано, и сам захотел здесь оставить какое-нибудь назиданиепотомству или что-нибудь в этом духе. Он отколупнул от нар щепку и подошел кстене. Но стена была уже исписана слишком густо, он мог вставить какие-то словаразве что между строк. Замечательная идея пришла ему в голову. Он подтащил кстене парашу, стал на ее края, теперь он мог писать выше всех. Раз уж смог онподняться выше всех, ему следовало написать что-нибудь необыкновенное,что-нибудь такое… Но ничего такого в голову не приходило, и он, рискуясвалиться вместе с парашей и изрядно потрудившись, написал одно слово:«Чонкин». Только свою фамилию, ничего больше, но зато выше всех.Удовлетворенный, он спрыгнул с параши, отошел к нарам, глянул и обомлел. Егофамилия была высоко, выше самых верхних, может быть, на вершок. Но еще выше, насамом потолке, этаким полукругом написано было другое имя. Некий то ли Кузяков,то ли Пузяков, не желая пропасть бесследно, неразборчиво намазал свою фамилиюдерьмом, впоследствии окаменевшим. Удивительно было, конечно, не то, чтодерьмом (тюремный народ писал кто чем сумеет), удивительно было, что напотолке, как он туда забрался, ведь не муха же, а человек. Чонкин и так ломалголову, и эдак примеривался, никак к этому Ку – или Пузякову даже мысленноподобраться не мог. Вроде и с нар не дотянешься, и сбоку, хоть даже две парашидруг на друга поставь, никак не достанешь. Видать, очень ему хотелось, этому Ку– или Пузякову, оставить в памяти хотя бы ближайших поколений зэков недолгуювесть о том, что жил на свете человек с такой, в общем, невзрачной фамилией.
Заскрежетал в замке ключ, Чонкин очнулся от своих праздныхмыслей. Дверь отворилась, в проеме появился Свинцов, сильно вооруженный. Набоку в парусиновой кобуре висел у него наган, в руках он держал винтовку.
– Выходи! – сказал Свинцов Чонкину и мотнул головой.
«На расстрел!» – обреченно подумал Чонкин, но на всякийслучай спросил:
– А шинелку взять можно?
Он так думал, что если на расстрел, то шинель навряд лидадут, зачем же хорошую вещь зря дырявить?
– Возьми, – сказал Свинцов.
Кроме шинели, он взял и пустой вещмешок, если не нарасстрел, тоже авось пригодится.
Во дворе тюрьмы стояла телега, запряженная гнедойнизкорослой лошадкой. В телеге было набросано сено. Свинцов взъерошил сено,кинул в него винтовку и кивнул Чонкину:
– Залази!
Чонкин послушно залез, примостился сзади, поджав ногипо-азиатски.
Свинцов сел на облучок, поерзал, устраиваясь поудобнее,разобрал вожжи и концом их слегка хлестнул лошадь. Лошадь вздрогнула и ленивопошла. Телега заскрипела, застучала колесами по булыжнику и выкатилась на улицучерез никем не охраняемые ворота.
Вскоре выехали из города.
За третьей деревней пошла желтая унылая степь, отороченнаявдалеке стеною поблекшего леса.
– Эй, парень! – обернулся Свинцов. – Ты там еще не озяб?
– Не, – сказал Чонкин, – ничего.
Он сидел, нахохлившись, спрятав руки в рукава.
– А ты побегай, погрейся, – предложил Свинцов.
– Неохота.
– А чего ж неохота? Вишь ты как озяб, нос даже совсемпосинел. Пробежись, говорю. А то покуда до места доедем, околеешь совсем.
Чонкин хотел спросить, до какого места они должны доехать,но промолчал, а Свинцов, пытаясь увлечь его личным примером, соскочил на землюи побежал рядом с телегой, похлопывая себя по бокам.
– Ох, как хорошо-то! Как здорово! – восклицал он. – Прямовот чувствуешь, как кровь по жилам бежит. Ух, хорошо!
Но Чонкин и на это ничего не ответил, даже и не посмотрел наСвинцова, и тот, сознавая напрасность своих усилий, опять вскочил в телегу исердито сопел, отдуваясь.
