т ь с п о с о б п е р е м е щ е н и я. Странный зашифрованный совет, словно речь идет об опасном преступнике или сумасшедшем. И Ленин не зря боялся. Потом, когда «Письмо к съезду» будет обнародовано, Сталин с восхитительным коварством этот недостаток обратит в свое достоинство. Он скажет: «Да, я груб, товарищи, в отношении тех, которые грубо и вероломно разрушают и раскалывают партию. Я этого не скрывал и не скрываю». И добавит: «Возможно, что здесь требуется известная мягкость в отношении раскольников. Но этого у меня не получается».
Кто же после этого бросит в него камень, кто потребует: будь мягким к раскольникам? Поэтому все и закричали: останься, Коба, генсеком и еще тверже круши наших врагов! Потому что уже тогда жила во всех эта знаменитая формула: если враг не сдается — его уничтожают. Но Ленин почувствовал совсем другое: Коба болен, он неизлечим, и пусть любой другой станет генсеком, только не он. Любой будет лучше.
Киров понимал, что он уже в каждом сталинском поступке, в каждом его слове видит диагноз Бехтерева. Сергей Миронович был бы рад убедиться в обратном, но Кобу точно ослепила эта мания во всех видеть своих личных врагов, и жажда мщения захлестывает его день ото дня с такой неистовой силой, что Кирову становится страшно. Сталин уже, не стесняясь, говорит о расправе с зиновьевско-бухаринской бандой, в то время как Бухарин только что избран кандидатом в члены ЦК. И если они докатятся до того, что начнут расправляться со своими партийными соратниками, то тогда и самой идее социализма придет конец.
Вчера Кирову звонил Чудов: в Ленинграде под командованием Фриновского, заместителя Ягоды, готовится какая-то ночная операция против белогвардейцев. Причем в операции задействованы четыре тысячи бойцов НКВД и милиции. Это же какой численности должна объявиться в городе на Неве белогвардейская банда, чтобы стягивать в город такие мощные силы! Киров тотчас заподозрил подвох и набрал телефон Медведя. Филипп Демьянович отвечал сбивчиво и невнятно. Киров взорвался и стал кричать: какого же черта он занимает пост начальника управления, если ничего не знает. Лишь после этого Медведь признался: он в операции не участвует, и передал трубку Фриновскому. Последний ответил, что действует по распоряжению наркома НКВД и все вопросы к нему. Киров связался с Ягодой. Генрих Григорьевич стал юлить, приводить в пример те же записочки с предупреждениями, которые присыпались Сергею Мироновичу, наконец сказал, что они вышли на одну группу, хотят ее взять, только и всего.
— И в этих целях вы отстранили начальника управления Медведя и свезли в город четыре тысячи бойцов?! — возмущенно выкрикнул Киров в трубку.
— Откуда у вас такие сведения? — испуганно пробормотал Ягода.
— Отвечайте на мой вопрос, с вами говорит секретарь ЦК! — жестко потребовал Киров.
В трубке возникла пауза, Ягода занервничал, не зная, как себя вести. Он вспомнил о предупреждении Сталина и по жесткому тону Кирова понял, что последний решительно настроен против него. Ягода тяжело вздохнул.
— Дело в том, что эта операция проводится по инициативе пограничных войск, которыми командует комиссар Фриновский, и мы посчитали, что участие Филиппа Демьяновича в ней совершенно излишне, а большое число бойцов вызвано протяженностью пограничной полосы, — ответил Ягода.
— Хорошо, — выдержав паузу, проговорил Киров. — Я бы хотел после окончания операции познакомиться с отчетом Фриновского.
— Я вам пришлю его, — пообещал Ягода.
Разговор был закончен. Ягода постоял у телефона, потом заказал телефон Фриновского в Ленинграде.
— Проводите операцию по первому варианту, — приказал Ягода, когда его соединили с Фриновским.
— Но, Генрих Григорьевич, у нас все готово…
— Я вам ясно сказал: первый вариант! — жестко повторил Ягода. — Зиновьевцев пока не трогайте! Все!
Ягода бросил трубку. Сталин будет недоволен. Но если б сейчас Ягода наплевал на этот кировский звонок и взял этих Румянцевых-Левиных, разразился бы такой скандал, что он вряд ли бы удержался в наркомах. А Сталин недрогнувшей рукой принес бы его в жертву. «Хорошенькое дело, висеть между молотом и наковальней», — усмехнулся Генрих Григорьевич и поехал к Горьким на дачу, чтобы хоть как-то забыться от всей этой гнусности. По дороге он вспомнил ползучую фразу Кобы: «А как у нас охраняется товарищ Киров?» Ее можно было расшифровать и так: не может ли случиться того, что какой-нибудь негодяй все же совершит террористический акт в отношении Кирова и убьет его. Причем понимать эту фразу требовалось не как вопрос или предположение, а как приказ.
Сталин любил сочинять такие восточные загадки и очень сердился, если его подчиненные не умели их расшифровывать. Поскребышев два дня натаскивал его разгадывать ребусы вождя. Но если Сталин всерьез высказал ему эту загадку, то Ягода исполнять ее не будет. На такие вещи пусть нанимает других людей, потому что следом за Кировым слетит его голова. Свидетелей в живых не оставляют. Ягоду даже прошиб пот от такого умозаключения.
На дачной веранде Горьких в белой панаме сидел старик-хиромант, которого Алексей Максимович притащил с собой из Италии, и раскладывал карточный пасьянс. Надя не вернулась еще с прогулки, а Горький, покачиваясь в шезлонге, читал чью-то рукопись. Хиромант, закончив пасьянс, улыбнувшись, посмотрел на Ягоду и проговорил:
— Вы хотели показать мне свою руку, Генрих Григорьевич.
— Извольте, если вас так это интересует, — насмешливо проговорил Ягода и протянул левую руку.
Старик наклонился к раскрытой ладони и долго ее рассматривал, потом отпрянул в сторону и, вытаращив глаза, испуганно прошептал:
— У вас рука преступника, Генрих Григорьевич…
Горький оторвался от рукописи и посмотрел в их сторону.
— Это чушь какая-то! — покраснел Ягода. — Что вы себе позволяете?!
Он вскочил, бросил возмущенный взгляд на молчавшего Горького, который даже не попытался одернуть своего приживала и, вернувшись к машине, тотчас уехал с дачи. По дороге он позвонил Эле, которой сделал отдельную квартиру, и целый вечер пробыл у нее. Она утешала, гладила его, и он немного успокоился. Сталин хотел, чтобы Эля возобновила свои любовные встречи с Кировым и сообщала бы о всех его настроениях, но Ягода не спешил отпускать ее. Для этого надо было придумать какой-нибудь изящный повод для перевода журналистки в Ленинград в качестве собкора, и Ягода уже сообщил Сталину, что почти нашел его, но каждый день
