чувства относительно всего времени, что провела в Сараеве за последние два с половиной года (две недели назад я вернулась из своей девятой поездки), – которое большинству моих собеседников представляется обратной стороной Луны. Дело не только в том, что люди не могут вообразить себе войну или осаду, или опасности, страх, унижение. Тут больше: они просто не в силах осознать всю разницу, всё отличие той жизни от собственной жизни и комфорта, не могут отвлечься от своего вполне понятного умозаключения, понятного, так как оно основывается на собственном опыте, что мир в сущности не такое уж ужасное место.
Они не могут себе этого представить. Для них приходится переводить.
Перевод порожден различием, несходством. Это способ справиться с различиями, иногда внести улучшения или даже отвергнуть различия – даже если, как показал мой рассказ, перевод может различие констатировать.
Изначально (по крайней мере, в английском языке) перевод соотносился с величайшим из возможных различий – между живым и мертвым. Этимологически трансляция – это перенос, перемещение. С какой целью? Для того чтобы быть спасенным – от смерти или вымирания.
Послушайте строки из английского перевода Книги Еноха Уиклифа:
Bi feith Ennok was translatid, that he schulde not se deth; and he was not foundun, for the Lord translatide him[29].
В конце концов трансляция стала обозначать смерть. В смерти – трансляции – силы переносят человека с земли на небо; так и воскрешение (опять же на английском Уиклифа) подразумевает «трансляцию от смерти к жизни».
В английском самое раннее значение этого глагола никак не связано с языком – с мысленным актом и его транскрипцией. Транслировать – это главным образом непереходный глагол и физический акт. Он обозначает перемену состояния или места – обычно в той мере, в какой два этих понятия, состояние и место, взаимосвязаны. «Транс» подразумевает физическое пересечение, переход и указывает на географию действия, действия в пространстве. Примерная формула такова: там, где был X, его больше нет; вместо этого он есть (или находится в) Y.
Рассмотрим два вышедших из употребления значения.
В медицине трансляция некогда означала перенос заболевания от одного человека к другому или из одной части тела в другую (нечто подобное современной концепции метастаза). В юриспруденции она означала перенос собственности (как наследство). По словам Томаса Гоббса: «Всякий договор есть взаимная трансляция, или перенос, права». Пожалуй, самый поздний случай употребления этого понятия в значении физического переноса относится к XIX столетию: в телеграфии трансляция означает передачу сообщения посредством реле.
В английском мы сохранили значение трансляции только как переложения с одного языка на другой. Однако общая лингвистическая основа присутствует и в других семантических единицах с транс- трансдукция, транспозиция. Плодотворная этимология устанавливает неоспоримую, хотя и подсознательную связь. Перевести – то есть перенести через пропасть, поместить нечто в новое место. Подобно традиции (изначально вещной природы), которую передают в поколениях, перевод есть передача, или перенос, от одного человека другому, из одного места или состояния в другое. При всём «одухотворении» этого понятия – как перехода, перенесения из одного языка в другой – значение физической или географической отдельности всё еще прослеживается, и оно весьма значимо. Языки подобны отдельным (нередко антагонистичным) сообществам, каждое со своими обычаями. Переводчик находит (обнаруживает, формулирует) сопоставимые обычаи в другом языке.
Упомянем три варианта современной идеи перевода.
Во-первых, перевод как объяснение. Мотивирование усилий переводчика здесь состоит в замене незнания, неясности («Я не понимаю. Пожалуйста, переведите!») знанием, прозрачностью. Миссия переводчика заключается в разъяснении, просвещении.
Во-вторых, перевод как адаптация. Не просто как более свободное применение языка, которое ставит целью выразить на другом языке дух, если не букву оригинального текста (лукавое различение), а сознательное создание другой «версии» (от латинского глагола vertere – поворачивать, менять направление); «версионист» – староанглийское обозначение переводчика. Действительно, некоторые переводчики (обычно поэты), которые не желают, чтобы их судили только по критериям точности или соответствия, – совершенно забывают о «переводе» в пользу «адаптации» или «версии», переложения. Правильнее было бы употребить слово «переписывание»: впрочем, если этот поэт, скажем, Роберт Лоуэлл, то его переводческая версия может стать ценным новым (пусть и не вполне оригинальным) стихотворением[30].
В-третьих, перевод как улучшение. Высокомерное расширение идеи перевода-адаптации. Среди переводов, которые, возможно небезосновательно, рассматривались как улучшенная версия оригинала, – переводы Бодлера стихотворений Эдгара По. (Еще одно, выразимся мягко, более противоречивое суждение высказывалось представителями нескольких поколений высокообразованных немцев – американцы, достаточно взрослые для того чтобы встречать в академических кругах немецко-еврейских эмигрантов из гитлеровской Германии, возможно, вспомнят это яростно отстаиваемое утверждение, будто Шекспир в переводах Шлегеля и Тика лучше Шекспира на английском.) У перевода как улучшения есть подвариант: перевод как искажение («В переводе звучит лучше»), то есть украшательство или упрощение исходного текста, умышленное или неумышленное.
Точность перевода – не только вопрос техники. Это также идеологический вопрос. В этом вопросе есть и нравственная составляющая, которая проявляется, если понятие точности заменить на понятие верности.
Этическое восприятие перевода порождает образ идеального слуги – того, кто готов всегда трудиться, задерживаясь после окончания рабочего дня, пересматривая, редактируя написанное. Хороший, лучший, наилучший, идеальный… сколь бы ни был перевод хорош, его всегда можно улучшить, усовершенствовать. Может ли перевод быть наилучшим? Конечно. Однако совершенный (или идеальный) перевод – недостижимая химера. И вообще, по каким канонам определять идеал?
(Возможно, читатель успел заметить: я исхожу из предпосылки, что оригинальный текст существует. Пожалуй, только теперь, когда в академических кругах стали всё шире распространяться идеи, полностью лишенные здравого смысла или уважения к писательскому ремеслу, об этом вообще следует упоминать. Я не только исхожу из этой предпосылки, но еще и выступаю против чрезмерного расширения или привнесения метафорических ноток в понятие перевода, так как последнее, в частности, позволяет утверждать, среди прочих глупостей, будто оригинал нужно и сам рассматривать как некий перевод – так сказать, «оригинальный перевод» на бумагу содержимого головы автора.)
Понятие идеального перевода, вероятнее всего, соотносится с двумя извечно противоположными нормами. Одна подразумевает минимум адаптации текста. Это означает, что перевод должен читаться именно как перевод: он сохраняет, даже бравирует ритмом, синтаксисом, интонацией, лексической идиосинкразией оригинала. (Самым ревностным поборником буквалистского подхода был Владимир Набоков.) Другая норма – полная «натурализация». Последнее означает, что переводчик стремится полностью перенести оригинальный текст «на» другой язык, так чтобы в идеале читатель даже не осознавал, что читает перевод. Неизбежным образом труды по изгнанию всех следов оригинала из перевода ведут к значительным вольностям с текстом: переводческая адаптация и выдумки становятся не просто оправданными, но необходимыми.
Прогулка след в след по сравнению с галопирующим
