Где-то в другом мире, где время до сих пор стояло – да, бывает и такое! – то теперь, наоборот, побежало.
– Ничего не понял. – Валя почесал затылок.
– Побежало наоборот? – переспросил я.
– Все узнаем, – осадил меня Ломоносов. В один косой карман красного, расшитого золотом кафтана он сунул палочку, в другой – ложку, после чего степенно произнес: – А теперь по порядку. Показывайте, шельмы, где палочку раздобыли.
Рита погибла первого января. Мы встречали Новый год в гостях, а утром вызвали такси и поехали домой. На перекрестке в нас влетел внедорожник. Удар пришелся на сторону Риты, от внутреннего кровотечения она погибла на месте. За несколько минут до приезда скорой.
Помню, сидя в участке, я краем глаза наблюдал за ментами, и такими они казались надежными и невозмутимыми, что в голове закопошилась безумная мысль. Вот сейчас кто-нибудь из них подойдет ко мне и скажет что-то вроде: «Танцуйте, Роман Алексеич. Вернули мы вашу Риту с того света. Будете жить теперь долго и счастливо». Но сержант произнес лишь сухое, дежурное «вы свободны», а старлей взглянул на меня с промелькнувшим сочувствием и развел руками: «Новый год». Кажется, это был его способ принести соболезнования. Или же объяснение тому, по какой причине пьяный человек может сесть за руль своего внедорожника и в один миг лишить тебя любимой женщины.
В любом случае, с тех пор я возненавидел Новый год. И с тех же пор моя жизнь поползла под откос всеми своими щупальцами. Год назад, первого января я ходил на кладбище и пообещал Рите, что мы скоро встретимся. Сегодня я собирался выполнить это обещание. Но вначале требовалось помочь Ломоносову восстановить равновесие между мирами, а потом еще рассказать обо всем Вале. И я, ей-богу, не знал, что окажется сложнее сделать.
Ломоносов держался уверенно. Бодро шел впереди, молодцевато выпятив грудь. Будто заправский прапорщик вел двух тощих, нестриженных оборванцев-новобранцев.
– Михайло, не гони ты так, – пару раз просил Валя.
Но в первый раз Ломоносов, не сбавляя шага, ответил:
– Неусыпный труд все препятствия преодолевает.
Во второй:
– Ленивый человек в беспечном покое сходен с неподвижною болотною водою, которая, кроме смраду и презренных гадин, ничего не производит.
Валя обиделся на «презренную гадину» и больше с Ломоносовым не заговаривал. Толкнув психиатра в бок, я шепнул:
– Это он не про тебя. Он собственными цитатами шпарит.
– А ты откуда знаешь? – удивился Валя.
– С института помню.
– Это ж в каком институте так Ломоносова изучают?
Чувствуя, как щеки краснеют, я нехотя выдавил:
– В МГУ.
– О, Михайло! – радостно воскликнул Валя. – Слыхал? Рыжий, оказывается, в МГУ учился.
Ломоносов на ходу обернулся, окинул меня строгим, оценивающим взглядом, задержал внимание на волочащейся ноге в незашнурованном ботинке и сурово произнес:
– Бывали у нас студенты и получше, – чуть подумал и добавил: – Хотя и похуже тоже бывали.
Менты стояли у кубинского посольства ровно в том месте, где я пожелал. Лица их приобрели синеватый оттенок, на плечах и меховых шапках белел сантиметровый слой снега. В довершение всего в паре десятков шагов застыли еще двое стражей порядка. В руке одного была зажата тележка, на которой они, кажется, собирались увезти с мороза своих безнадежно остолбеневших товарищей.
Выглядело это до того забавно, что Валя, не сдержавшись, прыснул от смеха, и мы оба расхохотались, пихая друг друга локтями. Ломоносов же прожег нас свирепым взглядом и немедля выдал каждому по удару ложкой.
– Показывай, где палочку нашли! – приказал он.
– Вон там. – Я ткнул пальцем в декольте стоящей у ворот куклы.
Ломоносов внимательно поглядел на нее, хмыкнул, подошел и, держа палочку двумя пальцами, вложил в декольте. Я покрутил головой – снежинки по-прежнему висели в воздухе, менты остались на своих местах. Кукла, загорелая, красивая и роковая в своем желтом платье, загадочно улыбалась. Михайло нахмурился, вытащил палочку и сунул снова. Опять ничего не произошло. Он повторил – вынул-сунул.
– Да-а-а, – задумчиво протянул Валя, наблюдая за процессом. – Вот что надо в интернет выкладывать. Жалко, телефона нет.
После пятой попытки Ломоносов убрал палочку в карман, а я вдруг заметил странную деталь – на кукле, в отличие от тех же ментов, не было ни снежинки. Как если бы они таяли, едва коснувшись ее. Или пролетали… сквозь?
Михайло вгляделся в куклу внимательней прежнего, как вдруг с размаху залепил ей ложкой по лбу. Яростное шипение заставилось нас с Валей отпрянуть назад. На месте куклы бешено извивалась трехметровая ослепительно желтая гадюка. Ощерилась, распахнула хищную пасть, сжалась, готовясь к броску. А потом нырнула плоской головой вниз и на наших глазах исчезла под землей.
– Дурной знак, – покачал головой Ломоносов, поворачиваясь к нам с Валей. – Говорите, олухи, как вы додумались кукле промеж грудей залезть?
– У меня было озарение, – признался Валя. – Я читал стихи задом наперед.
– Задом наперед? – быстро переспросил Ломоносов, и лицо его побледнело. – Здесь?
– Нет, на набережной.
– Веди.
Шагая за Ломоносовым по заснеженной, застывшей во времени Москве, я думал о том, что никогда заранее не угадаешь, как пройдут последние часы твоей жизни. Будешь ли ты мучиться в одиночестве на больничной койке или мягко, еле заметно улыбаться, оглядывая лица родных и близких. Будешь фонтанировать тостами и кричать: «До дна!» или просидишь допоздна на работе, набирая квартальный отчет. Будешь смотреть в самолете скучный, порезанный цензурой боевик или же проведешь это время в такси, рассчитывая совсем скоро оказаться дома.
– Вот здесь. – Валя остановился под табличкой: «Причал „Б. Устьинский мост“». – Я взялся рукой и…
Он хотел уцепиться за опору, но Ломоносов не позволил – шлепнул тяжелой, широкой ладонью по запястью и велел:
– Рассказывай, что за озарение.
Валя робко, будто поставленный на табуретку мальчик, прочел стихи. Последняя строка заставила Михайло усмехнуться.
– Берегись ломоносовской ложки, – повторил он и качнул головой. – Вот черти! Дрянные стишки, конечно, – повернулся к психиатру и с подозрением прищурился: – Все сказал? Или еще чего?
Несколько секунд они безотрывно смотрели друг на друга, потом Валя часто заморгал и страшным шепотом признался:
– Себя я видел.
– Где? – быстро спросил Ломоносов.
– Там. – Он повел рукой в сторону замерзшей реки и добавил: – Будто в отражении. Но как-то странно. Словно задом наперед.
Ломоносов тяжело вздохнул, чуть помедлил, потом шлепнул ложкой по надписи «Причал „Б. Устьинский мост“». Буквы задрожали, задергались и исчезли, а вместо них на табличке проступили странные мелкие символы. Каждый представлял собой пару круглых скобок. Одни пары располагались вертикально, другие – горизонтально. Какие-то состояли из двух открывающихся скобок, а какие-то – из двух закрывающихся. Где-то первой шла закрывающаяся, а открывающаяся следом. В
