Книга Дева в саду - Антония Байетт

Трижды или четырежды в жизни приходилось Стефани видеть особенные сны – яркие и томительные. В них являлось иное, они смущали загадками, обличали и чаровали. Последний из таких снов был одновременно дивен и оскорбителен, словно навязан ей чужой волей.

Она шла по длинной белой полоске морского берега. Море откатилось вглубь себя, лениво и беззвучно ворошило песок где-то вдалеке. Ей было не жарко и не холодно, а как-то знобко. Чувствовалось, что не нужно ей тут быть.

Она шла медленно. Ее обволакивало странное оцепенение, которым здесь было отмечено все, словно целый мир устал и выдохся. Все казалось выцветшим. Кое-где проступали намеки на цвет, но тут же таяли, как на передержанном негативе. Песок был прозрачного серебристо-пепельного цвета, пропущенного через желтый фильтр. Перламутровые утесы кое-где испачканы призрачно-телесным. Небо белое с бежевыми заломами, как на мятой чертежной бумаге. Вода – как разбавленное молоко, и дальние скалы вставали из нее добела обветренными скелетами морских тварей.

От утесов беззвучно приближалась всадница на коне. Их облекал собственный вихрь, трепавший складки их многослойных одеяний. Конь тяжело скакал в пляшущей бахромчатой попоне, тянул вперед белую морду, почти закрытую длинным капюшоном. Уши его были тревожно прижаты, рот пенился, глаз не видно из-за налобника. Всадница была, как в кокон, увита в золотистые и беловатые сквозистые покрывала. Они взметывались, летели за ней, она судорожно прижимала их к груди вместе с фестончатым поводом и какой-то вещью, обернутой в ткань. Лицо, неподвижное среди беснующихся покрывал, было костяной белизны.

Они промчались мимо, и Стефани, обернувшись, проводила их взглядом к далекой воде. Потом с трудом двинулась дальше. Теперь, когда всадница и конь увлекли вихрь за собой, воздуха почти не осталось. Стефани нужно было что-то найти среди скал. Она была уверена, что, когда доберется до них, вспомнит, что именно. А потом уверенность схлынула, и стало ясно, что она себя переоценила. В голове было пусто.

Сзади зашлепали копыта по мокрому песку. Усталый пони возвращался вдоль края воды, которая вдруг подобралась совсем близко. Проворные блестящие волны оделись гребнями и живо выбегали на берег, почти что ей под ноги.

Она дотянулась и поймала повод. Прикосновение теплых, мягких, чуть опушенных бархатной шерстью губ и деликатно нюхающего носа отдалось в ней неожиданно и странно. Она отпустила повод, но пони зашлепал рядом, понурив голову. Он, как оказалось, не был ни дик, ни особенно умен. Да и тяжеловат: с пузом-бочонком и толстыми мохнатыми копытами. Всадница бессильно покачивалась в седле. Стефани ощутила груз ответственности: обязательно нужно было, чтобы они стали как прежде и двинулись дальше. Любой ценой. И тут ее охватил довременный ужас человека, оказавшегося в чужой сказке, из которой хочешь вон, конца которой знать не хочешь.

Она посмотрела на поникшую всадницу, на судорогу пальцев и ткани и осторожно спросила, не лучше ли будет ей двинуться дальше? Женщина промолчала. От нее исходил острый, мучительный страх. Рассказчик чужой сказки открыл Стефани, что мир тонет, что урну нужно зарыть. Она с силой шлепнула пони по твердому крупу. Пони дернулся и по мелководью затрусил прочь.

Стефани оглянулась и увидела, что высокие блестящие волны, так быстро наполнившие бухту, катят теперь к ней.

Она хотела убежать, но только топталась на месте, а мелкая вода легко и гладко настигала ее.

Когда во сне ловец настигает добычу, сон или обрывается, или продолжается по-другому и в другом месте.

Под утесами, недалеко от костяных скал, Стефани, тихо плача, мокрыми руками рыла яму, а стенки ее крошились и оползали в темно-мерцающую влагу, шевелившуюся на дне. Было невыносимо жарко. Стефани уже по локоть врылась в песок, когда показалась ржавая труба и на темной глади вспузырилось белое кольцо пены. Тогда она села на корточки и осмотрела свою работу. Это вовсе не урна, а выход канализации. Нужно все зарыть обратно. Урну нужно не спрятать, а умножить. Она роет не в том месте. Все не то и не так. Ее накажут.

Она стала карабкаться по скалам. Желание сбежать из сказки было сильней, но долг есть долг. Скалы шли уступами, где, как на аптечных полках, стояли ряды алебастровых урн, ваз и банок с пробками и крышечками. Они выглядывали из прядей пузырчатых водорослей, среди гладких, пухлых, рогатых капсул, в которых дремлют зародыши морской собаки[264]. Их еще называют «русалкины сумочки»…

Стефани почему-то не смела дотронуться до алебастровых сосудов, до жути похожих, но не одинаковых. Она села на кучу водорослей – тех самых, что похожи на жесткий, небеленый лен. Их живая ткань кажется нитяной, фестончатой, как конская сбруя. Воздух туманился чем-то мутно-млечным и облекал ее все туже. Она потеряла урну, в которой было все, что необходимо спасти. И напрасно щетинились камни другими горлышками и крышками, скрывавшими неведомый прах или волшебные мази. Нужно было ей не метаться, а сидеть тихо. Она что-то важное не сделала, а теперь уж обратно не дойти по шипящей пузырчатой дряни. Белая вода подымалась, всхлипывала, обсасывала костяные холодные камни.

Стефани проснулась в ужасе: лицо мокрое и скользкое от слез, мочевой пузырь сейчас лопнет. Вернувшись из уборной, она уже не уснула и отчасти поэтому смогла удержать в памяти недавний сон и вызвать его во всех подробностях. Впрочем, она знала уже, что такие сны тянутся за тобой в явь, вплетаются в ее разумный ход. Еще только рассвело, в комнате было бледно, серо и лилово. Она села в кровати и, завернувшись в одеяло, стала думать.

В пустоте вились и закручивались концы стихотворных строк, словно нити из клубка или осенняя светлая, летучая паутинка. Скрывать его подобно смерти. Как нежно вьются нити млечной пены[265]. Хладная пастораль. Мир, тонущий на мелководье[266]. Подобно Вечности, отводишь нас от мысли… За ними маячили высокие формы высшей литературы и смутные грамматические остовы забытых строф. Слабо шевелились в памяти отзвуки ритма, тянулись неслышимые мелодии. Она чуть не заплакала: такое все это было выцветшее – до неотзывчивой белизны.