Мне вспоминался разговор на платформе, затерянной на краю света, среди льдов и ветров, и всё, что за ним последовало. Как мы целовались, узнавая друг друга заново, как Алька ругалась на меня, когда этих самых поцелуев явно стало недостаточно.
— Вот только попробуй у меня разрешение спросить, — прищурившись, угрожала она, ёрзая на моих коленях.
Я ещё удивлялся сквозь туман в голове, какие тут могут быть вопросы, если вот она, моя… вся моя. Впрочем, от меня самого в ту ночь мало что осталось: сгорая до тла в её объятиях и сходя с ума от вида едва обозначившегося животика, я умирал внутри себя от страха, что поутру это всё окажется неправдой, игрой больного воображения. Да я толком и не спал, ожидая, что магия ночи вот-вот рассеется, унося за собой ту, которую я искал почти всю свою осознанную жизнь.
Но Альбина оставалась более чем реальной, находясь рядом со мной и утром, и днём, и ночью. Возможно, всё дело было в том, что с платформы нельзя было сбежать… Или в том, что уже начинала царить полярная ночь. Ну или просто мы действительно всё поняли и больше не было нужды прятаться друг от друга.
Мы прожили на станции ещё неделю. Я почти постоянно работал, прерываясь только на Альку и на переговоры по спутниковому телефону с домом. Таська, всё ещё чувствовавшая себя виноватой вопреки всем моим заверениям, что я не сержусь, буквально считала дни до нашего возвращения. Женя и вовсе дошла до угроз, пообещав, что если мы в ближайшие дни не окажемся дома, то она побреется налысо и сделает себе татуировку на лбу: “Мама — анархия, папа — стакан портвейна”. Допустить такого никто из нас, конечно же, не мог.
Аля с горящими восторгом глазами изучала каждое помещение платформы, заглядывая в каждый угол, узнавая назначение каждого прибора и болтика. Но больше всего ей нравилось смотреть на море, несмотря на мороз и ветер.
— Это словно отдельный микрокосм, — призналась она мне уже перед самым отлётом. Мы тогда ещё оба не понимали, что наш маленький космос теперь навеки с нами.
Домой добирались через Питер, где пришлось встретиться с Вольновым. Я вручил ему бутылку дорогущего вискаря в знак благодарности, а он, как обычно не понимая намёков, самым подлым образом поинтересовался у моей женщины, уверена ли она в своём выборе. За что чуть не получил в нос.
Когда мы все, наконец-то, собрались под одной крышей, Тася на весь день повисла на моей шее, лепеча что-то насчёт того, что её подставили, и лишь перед сном признавшись, что слишком боялась, что я не захочу к ним возвращаться.
— Девочка моя, — с трудом проглатывая образовавшийся в горле ком, обещал я, — запомни раз и навсегда: где бы я ни был и что бы я там ни делал, я всегда вернусь к тебе, Жене и маме.
— Обещаешь?
— Могу на крови поклясться.
Но таких жертв не потребовалось, отделался я одним Бубликом и… почти месячным отсутствием всякой интимной жизни: Тася со всем присущим ей упорством еженочно приходила спать к нам с Алей, чутко реагируя на любые шевеления и просыпаясь каждый раз, когда родители собирались вдвоём прогуляться хотя бы до ванной.
После месяца воздержания (на самом деле это просто совпадение — как раз прошло положенное время после подачи заявлений в ЗАГС) мы с Альбиной зарегистрировали брак и завершили процедуру установления отцовства, получив на руки все три свидетельства. Только после этого Орлова Таисия Алексеевна слегка успокоилась и вернулась жить к себе в комнату, позволив нам с моей новоиспечённой женой потихоньку начать навёрстывать упущенное.
Альбина ушла в декрет сразу после зимней сессии, передав все бразды правления бравому Демьяну Эдуардовичу. Однако это были не единственные изменения, случившиеся в университете в ту зиму. На нефтехимическом факультете появился новый молодой, перспективный и не в меру очаровательный преподаватель. То есть я. Научная жизнь давалась мне непросто, но оседлый образ жизни требовал от меня наличия постоянной работы. Пришлось пробовать себя в новой ипостаси. Спасибо Косте Корноухову, с которым мы были знакомы уже лет десять, столкнувшись однажды на каком-то мероприятии ещё на заре его и моей карьер.
Аля тоже не сидела дома без дела: поймав своего научного муза за хвост, с головой ушла в написание докторской диссертации, с фанатизмом разнося в пух и прах выводы своей кандидатской. Дело это было нескорое, но и жена моя никуда не спешила, утверждая, что у неё в запасе ещё целых три декретных года, которые она хоть раз в жизни хочет "высидеть" полностью, в чём я сильно сомневался, зная её неугомонный нрав.
Я же в это время занимался организацией строительства дома, благо что не сильно был загружен работой в университете и не зависел от местных зарплат (на этот раз спасибо той самой корпорации, на которую отпахал почти полтора десятка лет и парочкой акций которой в своё время запасся). Теперь у меня была возможность просто жить: видеть, как растут мои дети; быть рядом с любимой женщиной, которая всегда была мне важна (даже когда я сам не знал насколько); помогать родителям — её, своим; видеться с друзьями... и понимать, где же всё-таки моё место. А главное, больше не бояться совершать ошибки, потому что все ошибаются — даже самые умные и мудрые.
Под подушкой пиликнул телефон.
Альбина, верная своему обещанию, прислала мне короткое видео с дочкой, которая чмокала своими губёшками. Текст сообщения гласил: “Алёна Алексеевна”.
Конец
