– Спасибо, спасибо, – бессознательно шептала Грейс, даже когда бросила пистолет и кинулась помогать раненой женщине, не обращая внимания на лившиеся по щекам слезы. Думала об Энни, и Харлее, и Родраннере – живых, слава богу, живых, – о Джексоне и Магоцци, о мужчине по фамилии Холлоран, о женщине, которой он затыкал рану, – обо всех, кто в конце концов ее спас.
Джино с Магоцци стояли на тротуаре у пакгауза, глядя вслед «скорой», которая набирала скорость, направляясь в сторону Центральной больницы округа Хеннепин. Ее сопровождали три полицейских автомобиля с мигалками и сиренами, включенными на полную мощность: два впереди, а сзади Бонар в висконсинской машине. Холлоран настоял и поехал с Шарон. Медперсоналу хватило ума заявить с извинениями, что нельзя ехать в «скорой», на что шериф не сказал ни единого слова. Выхватил пистолет и наставил на них, после чего они скоренько передумали.
– Говорят, вид плоховатый, – вздохнул Джино.
– Слышал.
– Как по-твоему, многие копы вползли бы на ту лестницу с таким ранением?
– Хочется думать, почти все.
Джино покачал головой:
– Не знаю. Это действительно что-то.
Магоцци кивнул:
– Оба хороши. Холлоран влетел в дверь и расстрелял почти всю обойму, прежде чем я успел сделать второй выстрел.
– Пожалуй, – заключил Джино, – придется мне изменить отношение к висконсинским копам. А в чем все-таки дело с Макбрайд? Почему она так гналась за носилками?
Магоцци закрыл глаза, вспоминая, как Грейс бежала по гаражу за каталкой, сдергивая с шеи распятие, торопливо наматывая цепочку на запястье Шарон.
«Она католичка?» – спросил кто-то из санитаров.
«Не знаю. Только пусть это с нее не снимают».
– Она сделала, что смогла, Джино.
– Гм. – Джино оглянулся на Грейс, Харлея, Родраннера, Энни, сбившихся в кружок у дверей, напоминая контуженных снарядом жертв войны. – Интересно, будет ли еще чудить после этого.
Магоцци посмотрел на нее через плечо. Ее почти не было видно в объятиях друзей, но она почти сразу подняла на него глаза, словно он ее окликнул по имени.
– Не думаю, – сказал он.
48
Стоял жаркий день для конца октября – небо безоблачное, высокое, голубое до боли. Помпезность и обстоятельства, думал Холлоран, – вот что делает похороны полицейских такими чертовски печальными. Из Милуоки прислали волынщиков, и теперь волынки издают плач и вой вместо мужчин и женщин в форменных костюмах, которым не положено плакать.
Господи боже, их сотни. Множество фигур в коричневых и синих костюмах, сверкающих на солнце начищенной медью, усыпают пологие осенние склоны, где раскинулось кладбище.
В торжественной автомобильной процессии, растянувшейся на две мили от католической церкви Святого Луки до калуметского кладбища, номерные таблички десятка штатов, кроме самого Висконсина.
Холлоран разглядывал ближайших к могиле, видя своих людей в застывшей шеренге. Многие, не стыдясь, плачут. За них это волынки не сделают.
Глаза самого шерифа оставались сухими, словно в миннеаполисском пакгаузе он навсегда выплакал слезы.
Все почти уже кончено. Флаг свернут и передан, прогремел салют, вспугнув стаю черных дроздов с соседнего поля, теперь трубит горн, выпевая знакомую музыкальную фразу сигнала «гасить огни» в ужасающей тишине и покое прекрасного осеннего дня. Слышно, как стоявший позади Бонар тихо прокашливается.
Скорбящие разошлись и разъехались только через полтора с лишним часа. Холлоран с Бонаром сидели на бетонной скамье под большим трехгранным тополем. Немногочисленные листья упрямо держались на кроне, золотые на голубом фоне.
– Ты не виноват, Майк, – сказал Бонар после долгого молчания. – Переживай, но не вини себя. Это не твоя вина.
– Не надо, Бонар.
– Ладно.
Отец Ньюберри как бы плыл к ним по склону, взметая черными одеждами сухую траву. На лице утешительная улыбка, с которой священники обязательно опускают кого-то в землю, словно провожают в грандиозное путешествие, а не в небытие, как думает Холлоран. Садисты, сукины дети.
– Майки, – ласково проговорил садист, сукин сын.
– Здравствуйте, отец. – Он на секунду поднял глаза и вновь опустил в землю, глядя на муравья под ногами, карабкавшегося на стебелек травы.
– Майки, – снова сказал отец Ньюберри, еще мягче, но Холлоран не взглянул на него. Не надо ему утешений. Он от них отказался.
Бонар беспомощно пожал плечами, глядя на отца Ньюберри, и священник понимающе ему кивнул.
– Майки, по-моему, ты должен знать. Ключи, которые ты оставил в участке в день гибели Дэнни…
Холлоран сморщился.
– …не подходят к парадным дверям Клейнфельдтов.
Шериф минуту сидел неподвижно, усваивая сообщение, потом медленно поднял голову:
– Что это значит?
Священник уклончиво улыбнулся:
– Ну, кажется, я тебе говорил, что они все оставили церкви, поэтому вчера взял ключи в твоем офисе и поехал туда кое-что посмотреть… – Пальцы забегали по груди, сомкнулись на резном распятии. – Как ни странно, ни один из них не подошел. Я пробовал, пробовал, перебирал, и ни один не отпер дверь. Позвонил к вам в контору, пара твоих помощников съездит со мной туда завтра, только это ничего не даст. Ключа в связке попросту нет.
– Не понял.
Отец Ньюберри вздохнул:
– Клейнфельдты всего боялись. Должно быть, никогда не носили с собой ключ от дома. Может, прятали в укромном месте, хотя я заглянул во все подходящие тайники и ничего не обнаружил. Наверно, найдется со временем. Дело в том, что, даже если бы ты не забыл ключи, Майки, все равно не открыл бы дом. Дэнни все равно пошел бы к черному ходу. Понял?
Холлоран долго смотрел на священника, опустил глаза, снова нашел муравья, глупого муравья, по-прежнему попусту тратившего время своей короткой жизни на лазанье вверх и вниз по одному и тому же проклятому стеблю.
Черт возьми, сколько же он наделал ошибок. Список проклятых вопросов «что было бы, если бы…» кажется бесконечным. Что было бы, если бы он запретил Шарон ехать в пакгауз? Если бы разрешил, но и сам не остался на улице? Если бы сам зашел в заднюю дверь, а не Дэнни? Если бы просто разбил проклятое окно и они оба проникли в дом спереди?
Ну, по крайней мере, с Дэнни самый жирный вопрос вычеркнут из списка. Что было бы, если б я вспомнил про ключи? Что ж, ничего это не изменило бы. Крошечное утешение. Холлоран крепко за него ухватился и, когда наконец убедился, что голос не дрогнет, сказал:
– Спасибо, отец. Спасибо, что вы мне об этом сказали.
Старик священник облегченно вздохнул.
