— Могу я присесть? В прошлом году я сломал ногу в шахте, и она неправильно срослась. Ходить я могу. Но недолго.
Мими опустила глаза, пользуясь моментом, чтобы вытереть рукавом залитое слезами лицо, и увидела, что одна его ступня не стоит параллельно другой, а повернута немного внутрь. Мими показала на стул, с которого он встал.
— Я налью тебе вина.
— Спасибо. Но разбавь его водой, пожалуйста. С алкоголем шутки плохи.
Мими, по-прежнему находясь в состоянии шока, стала искать стакан и бутылку. Ничто не могло подготовить ее к этому; сразу после войны — возможно, но теперь? Она схватилась за дверцу буфета, пытаясь унять смятение мыслей и эмоций, и выдернула кухонное полотенце, чтобы вытереть слезы, оставлявшие темные пятна на ее рубашке. К тому времени как она снова повернулась к Эрику, первоначальное изумление немного улеглось.
Однако Мими обнаружила, что не может смотреть мужу в глаза.
— Как ты узнал… где меня искать?
— Мне сказал твой отец.
Мими покачала головой. Осенью 1945-го она — не без сомнений и страха — написала родителям и объяснила сложившиеся обстоятельства. От отца она не ожидала ничего, кроме неприятия и холодного неодобрения, — и не ошиблась. Мать, терзаясь желанием узнать о внуке, не выдержала и, явно втайне от мужа, ответила. Но в ту холодную послевоенную зиму она подхватила воспаление легких и умерла. Ее предали каменной земле лютеранского кладбища в Баден-Бадене, прежде чем весть дошла до Монтрёя. Впоследствии отец не желал даже слушать о существовании дочери и внука. Из чувства дочернего долга Мими раз в год писала ему письмо, но ни разу не получила даже подтверждения, что ее послания до него доходят.
— Как он?
Эрик пожал плечами.
— Он существует. Живет один, с экономкой, беженкой из Померании. Все утро читает газету, после обеда гуляет, а по вечерам слушает радио: маленький, ссохшийся человек с маленькой ссохшейся жизнью. Он даже не предложил мне поесть; впрочем, я и не ждал многого.
Отец и муж Мими всегда относились друг к другу не иначе как с холодной вежливостью.
— Он… упоминал… обо мне?
— Он дал мне твой адрес. И говорил о тебе такое, что я отказывался слушать. Стыдно. Что он говорил такое. О тебе. В таких выражениях.
— Может быть, он говорил правду?
Мими заставила себя поднять голову и посмотреть мужу в глаза, спрятанные в тени глубоких глазных впадин. Эрик покачал головой.
— Правду? Он сказал, что у тебя есть ребенок. Но ведь это можно сказать по-разному, не так ли?
Оба опустили глаза.
— Хочешь поесть?
Он кивнул.
— Что-нибудь такое, что не нужно долго пережевывать. У меня была цинга, и я потерял слишком много зубов, чтобы справляться с мясом.
Только сейчас Мими поняла, что, когда он улыбался, это больше походило на гримасу. Теперь, когда глаза привыкли к освещению, она разглядела редкие бесцветные пеньки. Три передних зуба были сломаны — очевидно, после удара.
— Суп?
— Это было бы… очень хорошо. Спасибо.
Пока Мими возилась с кастрюлей и накрывала скромный стол, не прозвучало ни слова. Она чувствовала на себе взгляд мужа, голодный во всех смыслах этого слова.
Пока он ел, Мими старалась занять себя чем-нибудь, сочувствуя его вынужденной неуклюжести и тому, что он с трудом жевал даже размоченный в супе хлеб.
Эрику было тридцать восемь, когда они поженились. Физически он был молод, но обладал не по годам зрелым умом и очень остро осознавал свое высокое положение. Это был не снобизм — Эрик спокойно вел себя в обществе, хотя и не со всеми легко сходился, — а скорее чувство фамильного долга и завышенные ожидания, которые временами делали его напыщенным. Мими польстилась на его ум и уверенность, но, когда узнала его ближе, эта уверенность перестала ее привлекать. Она не пускала Эрика вперед, тяжелым якорем удерживала его на месте, мешала развиваться, в то время как сама она за пять лет совместной жизни превратилась в женщину более широких взглядов и вкусов, чем та, которую он брал в жены. На ее (как виделось Эрику) неспособность родить наследника он отвечал если не обидой, то немым укором, который начал понемногу отравлять их отношения.
Эрик всегда был с ней добр и нежен. Он вел себя скорее как покровитель, чем как страстный любовник. Теперь Мими понимала, что им не хватало клеящей субстанции — секса, свободного физического излияния, которое могло бы заполнить щели в их отношениях. Когда она начала расширять свои горизонты жадным чтением и дружбой с интересными людьми, Эрик стал напоминать ей портреты на стенах замка — консервативные до реакционности и пропитанные ценностями касты, которая достигла наивысшего расцвета летом 1914 года. В новом, неизведанном мире они барахтались как бронтозавры, попавшие в эпоху саблезубых тигров.
Мать Эрика жила с ними первые годы после свадьбы. Хоть свекровь и была неизменно вежлива с Мими, она так и не простила сыну, что тот взял в жены девушку не своего круга. Чем меньше оставалось надежды, что Мими родит ребенка, тем глубже вонзался между ними клинок молчаливого осуждения старой графини. Впрочем, до какого бы предела ни доходило напряжение, оно никогда не перерастало во враждебность. За долгие годы, которые прошли с конца войны, Мими часто думала об Эрике и приходила к выводу, что враждебность могла появиться позднее, если бы различиям между ними дали время переродиться в конфликт. Тем не менее в ее воспоминаниях доминировала теплая привязанность — и она чувствовала ее теперь, украдкой поглядывая на калеку, который с трудом заливал суп в истерзанный рот.
Мими была совершенно не готова к этой встрече, хотя ничтожная вероятность того, что Эрик вернется, всегда присутствовала в ее мыслях. Было известно, что после окончательного краха в мае 1945-го в плену у русских оставалось более миллиона человек. Германия и Россия не подписывали Женевских конвенций — гитлеровская война на уничтожение не оставляла места для подобных любезностей, — и о числе пленных могли только гадать, ибо из-за железного занавеса не просачивалось практических никакой информации об их судьбе. В последующие годы изможденных людей стали понемногу выпускать. Они возвращались домой и рассказывали о голоде и рабском труде на восстановительных работах в странах, которые они так добросовестно помогали разрушать. Доходили также слухи о случаях каннибализма. О нарушениях военной дисциплины и элементарной человеческой порядочности; о жутком, ледяном аду на земле, от которого ежились даже в стране, которая сама еле дышала от послевоенной разрухи.
К 1950 году возвращавшихся считали уже не тысячами, а сотнями, и те, кто вопреки всему надеялся дождаться мужа, сына или брата, стали оплакивать их как погибших. До Мими почти не доходили эти известия, ведь она жила во Франции и связь с Германией поддерживала только благодаря переписке с Евой. Французские газеты не распространялись об участи немецких пленных: в странах, побывавших под немецким ярмом, сочувствие было ограничено. В представлении Мими Эрик уже десять лет как лежал в безымянной могиле где-нибудь на востоке Украины. А теперь он очутился здесь, в ее новой жизни, принеся с собой возрожденное чувство вины и массу запутанных эмоций. Мими села за стол напротив мужа.
