О том, что он только что вынудил бывшего одноклассника покончить с собой, А. Б. Турецкий вовсе не жалел.
Наоборот, в нем все более и более накапливалась обида на окружавших его людей, каждый из которых преследовал, в сущности, лишь свои личные цели, начиная с его родной матери, не звонившей ему, наверно, аж с лета, и кончая Меркуловым, который мог бесцеремонно влезть в его дела, подкидывать советы, предостерегать. Однако своими же секретами, делами, успехами и неудачами эта старая хитрая сволочь особо не делился.
Поймав себя на мысли, что он в уме внезапно обозвал Меркулова «старой хитрой сволочью», Турецкий удивился, но ненадолго: Меркулов старый? Да уж, немолодой. Меркулов хитрый? Не без того: чего-чего, а уж хитрожопости-то у Кости на двух членов Политбюро с довеском хватит да еще останется. Меркулов сволочь? А кто ж еще: когда копается в твоем, да и советует вдобавок, загадки разные загадывает, а про себя, про свой Ташкент — молчок. Друзья так поступают? Нет, никогда! Так поступают только сволочи.
Погуляв с Рагдаем от души час сорок пять, Турецкий, прежде чем заняться ужином, решил пойти ополоснуться в душ.
Вся эта история с Карнауховым оставила в его душе какой-то мерзкий отпечаток, ощущение грязи на теле и в душе. Казалось, это чувство можно смыть, приняв горячий душ, а вслед за тем — холодный.
Еще ему хотелось промыть как следует глаза, которые явно и сильно пострадали от сегодняшней киносъемки; не то чтобы теперь, к вечеру, они чесались или болели, а как-то странно зудели. Промыть и промассировать глаза было просто необходимо.
Турецкий успел принять только горячий душ, но не успел перейти к холодному, как в дверь квартиры кто-то позвонил.
— А ну их к черту всех! — решил было Турецкий, но вдруг подумал, что это может быть посыльный от Навроде: с глазными каплями, которые ему Навроде обещал прислать под вечер…
Накинув купальный халат, Турецкий пошлепал, оставляя Мокрые следы на паркете, к входной двери.
Тьфу, дьявол!
Это были Сережа Седых и Меркулов!
Принес же черт их без предупреждения!
— Приветствую! Я — в душе. Проходите, раздевайтесь. Я сейчас… Домоюсь. Телевизор там включите.
— Да-да, — Меркулов как-то робко крякнул, отводя глаза. — Мы подождем, конечно. Ты не спеши особо. Время есть.
«Ага, — решил Турецкий, залезая снова под душ, — ты в отпуск тут на Новый год приехал, у тебя есть время впираться к людям без звонка, дидактикой глушить… Анализ-синтез и дедукция… Как по архивам да по дачам лазить — это тебя нет, а обсудить все новости за коньяком — пожал-те…»
Залезая под душ, Турецкий твердо решил снова начать с горячей воды и мыться как следует, как захочется — и час и два…
Он очень устал, в нем накипала злоба. Глаза от душа перестали вроде бы зудеть, но начали гореть огнем, как будто воспалились. Турецкий знал, что существует такая болезнь глаз, от долгого смотрения на электросварку или на снег при солнце. Как называется? А, «зайчика поймать». Тут надо спитым чаем промывать. Терпеть. А может быть, к врачу? Нет, все вкривь и вкось, все, черт, не слава Богу!
— Ты обратил внимание, какие у Александра-то глаза? — спросил Меркулов в комнате Сережу.
— Да, Константин Дмитриевич, обратил. Страшные глаза. Наверно, слишком много пьет и курит.
— Ну, дай-то Бог. Сережа, ты не в курсе, кстати, где он пистолет, свой «марголин», держит?
— На вешалке, наверно. Среди одежды.
— Сходи-ка, вынь его. И принеси сюда.
— Как, Константин Дмитриевич? — Сережа даже испугался.
— Ну-ну! Ты не волнуйся, это шутка. Сходи, сходи тихонько. А мне тут надо позвонить по одному телефону. — Меркулов потянулся к телефону, махнув слегка рукой Сереже: дескать, выйди-ка давай.
В коридоре был слышен только звук льющейся воды, который и слушал Сережа, быстро найдя на вешалке среди одежды «марголин» — в специальной кобуре. Он постоял еще пару минут из вежливости, давая отзвониться Меркулову, а затем, постучавшись, приоткрыл дверь в комнату:
— Вы позвонили?
— Да. Заходи. Нашел то, что искал?
— Вот.
— Проверь: заряжен ли?
— Заряжен.
— Сними с предохранителя, надень пиджак и спрячь его за пояс брюк, чтобы достать легко, мгновенно.
— Не понимаю: это будет шутка?
— Нет, не шутка. Это, Сергей Михайлович, конец…
— Кому конец?
— Да Саше.
— Какому Саше? — не понял Сергей.
— Турецкому, конечно. Он зомби, если ты не понял.
— Не понял, точно. Я — не понял!
— А я вот понял, к сожалению. Его зомбировали. Кто-то. Он теперь, считай, мертвец.
— Зомбирование — сказки!
— Нет, увы — не сказки! А сильное внушение. Супергипноз. Придумано не нами. Еще до нашей эры. Я вызвал психиатров, спецбригаду. И это все, что я теперь могу.
— Его лечить придется?
— Нет. Точней, и да и нет. Зомбирование не лечится. Их колют просто, успокаивают. А через месяц-два — конец. Зомбированным всем дают какое-нибудь задание. Сильнейшее желание, не можешь выполнить — умрешь, ну как с тоски, что ль.
— А если выполнишь?
— Да то же самое, с тоски умрешь. Желание посеяно в тебе: ну, предположим, там убить кого-нибудь. Убил. Все. Конец? Нет! Тебе его опять убить влечет. А нет его. А все равно — хочу! Ты робот, автомат. Резонов нет. Один порыв. Причем неудержимый. Так, ты готов? А то он выключает душ.
Вымытый, с аккуратно уложенной прической, Турецкий не спеша вошел в комнату.
— С легким паром!
— Спасибо. Где мой пистолет?
— А что тебе твой пистолет? — быстро спросил Меркулов, предупреждая инстинктивный порыв Сережи признаться в изъятии «марголина».
— Что мне мой пистолет? — переспросил Турецкий. — Хотелось бы его иметь на месте.
— Мы отдадим тебе его, конечно, — сказал Меркулов. — Но только после. Ты сначала объясни мне: чего ты, вымывшись, распарившись, хватился вдруг: «Где пистолет?!»
— Где мой «марголин»?
— Послушай, Саша. Успокойся и послушай. Твой пистолет тебе не нужен. Я его изъял. А почему? Я объясню. Ты, к сожалению, очень крепко болен. Психически.
— Что, сумасшедший, да?
— Нет, гораздо хуже: ты зомбирован. Ты зомби. Только не волнуйся.
— Зомби… — Турецкий рассмеялся: — Нет, я «форзи»! Да нет, я Брежнев, я Наполеон! Отдай сейчас же пушку, слышишь, гад!
— Я не отдам. — Сережа видел, что Меркулов страшно волновался. — Прости, но не отдам.
— Ну. Тогда держись. Тогда и без него получишь!
