— Анит, голубь мой, — сказала она. — Куда ты? Ты не можешь оставить меня сейчас. Не важно, что происходит, но ты не можешь оставить меня сейчас.
Калоника затряслась, ее начали бить судороги, свет ночника почему-то стал ярче, и Анит разглядел отвратительные гнойники и язвы на ее грудях, животе, ногах. Дыхание смердело гниющей плотью. Она снова улыбнулась и протянула руку, чтобы коснуться его своими опухшими, покрасневшими пальцами:
— Анит, голубь мой.
Она провела рукой по его лицу, он дико закричал и отпрянул назад.
— Анит, в чем дело? — спросила женщина. — Ты болен?
Она встала и зажгла второй масляный светильник. Гнойники и язвы исчезли.
— Ты болен? — повторила она.
— Нет, я здоров.
— Ты уверен в этом? — спросила она, и в ее певучем голосе проскользнули нотки раздражения. — Ты напугал меня, голубь мой. Прости, но мне надо спать. Мне надо спать.
— Да, я успокоюсь и не стану больше тебя тревожить. Я здоров.
Калоника задула светильник, вернулась на ложе и обняла Анита рукой. Вскоре она снова уснула, а он продолжал лежать без сна, прислушиваясь к ее дыханию.
Когда Мелисса закончила чтение, в комнате наступила тишина. Билл ждал, что она что-нибудь скажет, встанет со стула возле тумбочки, но услышал только булькающие звуки в кране горячей воды. Было поздно, далеко за полночь. Вдалеке чихал автомобильный мотор. Он снова прислушался и различил дыхание Мелиссы.
— Я сделала одну ужасную вещь, — прошептала она. Мелисса поднялась, подошла к бюро, налила себе виски и сделала несколько глотков.
— Мелисса, — позвал он.
— Я виновата во всем. Никогда себе этого не прощу.
— О чем ты говоришь? Иди ко мне.
Она осталась стоять у бюро и продолжала пить свой скотч.
— Пожалуйста, подойди ко мне.
Ее ноги мягко зашлепали по полу. Он понял, что Мелисса ходит босиком, а на ней надет бирюзовый шелковый халат. Он представил жену в этом халате, представил ее изящный нос и маленький рот.
— Я сделала одну ужасную вещь, — сказала она, коснувшись его щеки рукавом халата и пальцами.
— Я не хочу ничего знать, — сказал он.
— Но я должна тебе это сказать.
— Я не хочу ничего знать. Ничего, что бы там ни было. Просто прикоснись ко мне.
Она поставила стакан на стол:
— О Билл…
Она помолчала и снова взялась за стакан.
— Ты любишь меня? — спросил он.
— Да, да. Я воспринимаю все, что случилось, как ночной кошмар. Разве это не ночной кошмар? Я люблю тебя.
Мелисса провела рукой по его лбу, и он услышал, как она устало вздохнула. Рукав шелкового халата скользнул по его векам.
— Алекс перестал худеть, — сказала она. — Он начал пить какие-то молочные добавки. Его первый шахматный матч состоится в среду.
— Хорошо.
— Он будет ездить на матчи. Ему надо выезжать из дому. — Она прильнула к мужу, положив расслабленные руки на его грудь. — Разве это не удивительно, что мы произвели его на свет? — невнятно проговорила она. — Мы сделали его вместе, а это уже кое-что.
Мелисса отошла, и Билл услышал, как она тяжело повалилась на кровать.
— Я позабочусь о тебе, — пробормотала она. — Я позабочусь о тебе. Вот увидишь.
Только теперь он позволил себе провалиться в черную бездну своей болезни. Смутные ощущения тени и света мелькали перед его слепыми глазами, отсветы случайных блужданий импульсов по нервным окончаниям. У тела была, как оказалось, своя память. Пальцы превратились в перепутанные проволоки, ноги вибрировали, как эхо над гигантским каньоном, в животе гулко отдавался каждый удар пульса. По рукам прокатывались какие-то волны. По щеке потекла непрошеная слеза. Какое-то время он раздумывал, в чем хотела признаться ему Мелисса. Он позавидовал остроте ее чувства, пусть это даже было лишь чувство вины. Потом у Билла заболел желудок, переполненный черной желчью. Питер. Каким унылым и невыразительным был вчера голос его друга. Тягость его существования, необходимость гнаться за тенью и заполнять пустоту медленно сломили даже жизнерадостную натуру Питера. Он потерял точку опоры. Настанет день, и он окончательно потерпит крах, потеряет работу, уступив место менее изношенному человеку, и окончит свои дни, небритым сидя на кровати и тупо глядя в телевизор. Или, быть может, он постепенно деградирует, сам не замечая того, что с ним происходит. И Билл не сможет ему помочь, зная все, но будучи не в силах ничего сделать. Желчь, сплошная желчь. Как хотелось Биллу бежать из своего тела, отбросить его, избавиться от вечной трусости и гнили.
Скоро он услышит глубокое дыхание уснувшей Мелиссы. Мысленно он видел, как она лежит на кровати под балдахином в своем шелковом халате, со спутанными волосами, а ее плечи поднимаются и опускаются в такт с дыханием. Как много раз лежал он с ней рядом на этой кровати, как много лет это продолжалось. Если посмотреть на их совместную жизнь в воображаемый телескоп и вглядеться в детали, то обретет ли он право сказать, что хотя бы один раз смог сделать ее счастливой? Наверное, это было в первый год их брака, когда они жили на Анабель-Серкл. Они оба считали ее красивейшей улицей на свете с самым поэтическим названием. Это было целую вечность назад, то время ушло, исчезнув, как опавший кленовый листок.
Он не станет будить Мелиссу, чтобы она перенесла его в кровать. Нет, он проведет остаток ночи в своем инвалидном кресле. Пульс засбоил, опустилась ночь, которая не даст ему уснуть.
Он прислушался к дыханию Мелиссы, к своему дыханию и вдруг понял, что дышит со свистом. Он явственно слышал свистящие хрипы. Значит, его легкие тоже начали отказывать? Утром Мелисса снова будет уговаривать его лечь в больницу. Петров назначит еще кучу анализов из своей бесконечной обоймы. Но он не доставит им такого удовольствия.
На кровати заворочалась Мелисса, и мысли Билла снова вернулись к ней. Интересно, что она будет делать? Он не представлял себе, что она сможет жить одна. Нет, она быстро выйдет замуж, может быть, за человека, которого он знает, или за какого-нибудь бывшего любовника. Внутренним взором он увидел ее в другом доме стоящей у большого окна, волосы ее отросли и стали длинными. Он никогда не видел жену с длинными волосами. Не прозревает ли он будущее? Он напрягся, стараясь рассмотреть лицо новой Мелиссы, увидеть, довольна ли она жизнью, но воображение ограничивало видение силуэтом ее плеч. Может быть, правда, она вернется в Файетвилль и возьмет с собой Вирджинию с детьми. Потом он представил себе Алекса. Он учится в колледже, на стенах его комнаты в общежитии висят приколотые кнопками фотографии. У Алекса темные, влажные, исполненные искренности глаза. Из тонированного стеклянного окна льется свет. Алекс достойно проживет свою жизнь.
Он снова прислушался к своему поверхностному тяжелому дыханию. Мир уменьшился до крошечных размеров, превратившись в маленькое расплывчатое пятно неверного красного цвета. В мозгу остались полосы мыслей, вдохи и выдохи. Дыхание формировало образы букв. Восходящие вдохи звучали как начало гласных или согласных, выдохи падали вниз на границах слов. Хрипы выглядели как с, долгие ровные вдохи — как б, в или т. Мир сузился до дыхания. Его дыхание звучало контрапунктом дыханию Мелиссы, буква к букве, слово к слову. Какое послание можно составить из его дыхания? Никакое. Слышны только затейливые хрипы, натужные вздохи и жалкое пыхтение. Дыханию уже почти удалось покинуть его бренную оболочку, оно превратилось в тонкую линию, узкий столбик воздуха. Мелиссе осталось чувство вины, а ему — неровно отрезанный нечеткий конец. Продолжая прислушиваться к своему натужному дыханию, Билл еще больше преисполнился решимости ни за что не покидать этой комнаты. В памяти всплыла сцена, когда он лежал возле клеточного сепаратора и видел, как его кровь течет по прозрачным трубкам сначала в аппарат, а потом из аппарата, возвращаясь в его синие вены. Он слышал чмокающие звуки насоса и голоса докторов, стоявших вокруг него и обсуждавших снимки его мозга и результаты анализов.
