— Сядьте в кабину, рядом с шофером, сестра, — настаивал один из солдат, — а если тот будет распускать руки, позовите нас, мы быстро приведем его в чувство.
Солдат постучал в кабину, грузовик затормозил. На ломаном английском он объяснил ему суть дела.
— Of course, — кивнул черный американец, галантно открывая Анне дверцу.
Внутри было тепло и удобно. Водитель по-братски разделил с ней бутерброд. Каждый со своим акцентом, они говорили на разных языках.
— Куда путь держите? — спросил он.
— У меня никого нет, — ответила она. — Муж погиб, дом разбомбили. В Бад-Нойхайме у меня встреча по поводу возможной работы.
Испугавшись собственной откровенности, она посмотрела на его гибкие коричневые пальцы, свободно державшие руль. Кто он? Кто она? Откуда они взялись и куда следуют? Бывший раб из Африки попал в Германию через Америку, а бывшая служанка из Кельна вернулась в Германию из Австрии, бывшая пленная в компании бывшего раба, которого несколько минут тому назад, ко всему прочему, считали потенциальным насильником. Будто почувствовав ее замешательство, он дружелюбно улыбнулся.
В Бад-Нойхайме она принялась разыскивать адрес, который оставила ей Ильза. Прогуливающиеся мимо американцы заговаривали с ней. Не получая ответа, они в изумлении смотрели ей вслед — большинство женщин ловились на их приманку, с готовностью прогуливались с ними по городу, держа их под руку и куря их сигареты. Анна была так сосредоточена на своей неприступности, что долго не замечала искомой улицы, которая находилась прямо под ее ногами. Хозяйка впустила ее в дом и вручила записку от Ильзы с таким видом, будто дело касалось государственной тайны. Ильза уже уехала к своим родителям в Саарбург и просила Анну следовать за ней.
— Как же мне туда добраться… — вздохнула Анна.
Саарбург располагался во французской зоне, и лишь тамошним жителям, имевшим при себе необходимые документы, разрешалось туда вернуться. Анне как жительнице Вены доступ в город был закрыт.
— Что-нибудь придумаем, — шепнула женщина, оставляя ее в чистой спальне.
В том же доме был расквартирован американский офицер, адвокат из Чикаго. Анну представили ему на следующее утро. Оказалось, что колоссальная империя, простиравшаяся между двумя океанами и завоеванная при помощи крытой телеги, лассо и ружья, случайно произвела на свет цивилизованного гражданина, который к тому же разговаривал на ее языке.
— То, что нацисты причинили немецкому народу, — ужасно, — выразил он свое сочувствие.
— Мне лично нацисты ничего не сделали, — сказала Анна сурово, — а вот американская артиллерия убила моего мужа, американские бомбы разрушили мой дом, американские солдаты захватили меня в плен.
Но тот не смутился, а терпеливо подыскивал аргументы, чтобы убедить ее в своем мнении. В то же самое время его уроки политики и полемологии[100]были скрытой формой утонченного обольщения — Анне, не глухой к эротическим ноткам, удавалось держать его на расстоянии вежливыми возражениями. Бад-Нойхайм кишел немецкими солдатами, потерявшими руку или ногу; опустошенные, они сидели на лавочках и молча смотрели на проходящих мимо американцев, покоривших не только их родину, но и их женщин. Анна представила среди них Мартина — от подобной картины защемило сердце.
Как-то вечером американец пригласил ее на «party».
— А что это? — спросила она.
— Ну… — он погладил свой гладковыбритый подбородок, — мы немножко поедим, немножко выпьем, немножко повеселимся…
— А потом? — спросила она подозрительно.
— М-да, а что потом… Это пойдет вам на пользу, вы молоды, вы не можете вечно грустить.
— Спасибо, не надо, — покачала она головой, — конец вечеринки для меня очевиден.
— Но я ведь, в конце концов, мужчина, — оправдывался он.
— А я — женщина, — добавила она, — и мой муж погиб год назад. Простите меня, но вы же не думаете всерьез, что я пойду с вами на «party»?
Она произнесла это слово так, будто надкусила горький миндаль. Он смиренно склонил голову. Как солдат, как мужчина и как мастер слова он не мог одолеть ее сопротивления. На следующий день его перевели на другое место службы. Анне доставили огромный букет красных роз, доказательство фривольной расточительности во времена дефицита. В цветы была вложена открытка: «Первой немецкой женщине, сказавшей "нет"».
Тем временем для нее организовали переезд. Перевозчик из Бад-Нойхайма, имевший разрешение пересекать границу зоны, проявил готовность переправить ее в Кобленц. Он ехал на запряженной лошадью телеге; Анне надлежало улечься со своим чемоданом на дно, покрытое брезентом, после чего в телегу загрузили мешки с неизвестным содержимым, оставив лишь небольшое отверстие для воздуха. Легкомысленные американцы пропустили телегу без проверки, французы же наугад потыкали мешки штыками, едва не задевая Анну, которая бесстрашно вдыхала запах брезента и ждала. На вокзале в Кобленце возница помог ей вылезти и признался, что молился за нее, обливаясь холодным потом.
В тот вечер поезда уже не ходили. Толпа застрявших путешественников спала в здании вокзала. Анна обосновалась на полу рядом с пожилым мужчиной, который, накинув на сутулые плечи залатанную шинель, со смаком тянул вино прямо из бутылки; затем, щедрым жестом пуская ее по кругу, намазывал маслом ломти белого хлеба и раздавал их ближайшим соседям. Анна отмахнулась от угощения, но он, всовывая ей в руку бутылку, настаивал на своем с видом, не терпящим возражений.
— У меня еще полно, — беспечно усмехнулся он, дрожащим пальцем указывая на сумку.
Анна больше не колебалась, восторженная атмосфера вокруг щедрого старца заражала весельем. Все нахваливали виноградники в долине Мозеля, бутылки переходили от одного дегустатора к другому. Анна растянулась на полу, положив чемодан под голову, и задремала. Утром ее разбудили — завтрак состоял из того же, что и вчерашний ужин. Забыв о своих заботах, они запели; светило осеннее солнце, трирский поезд, пыхтя, подошел к перрону. В купе они продолжили гулянье.
На полпути поезд остановился — на отрезке в несколько километров отсутствовали рельсы. Они пошли пешком, распевая походные песни и прикладываясь к бутылке; солнце блестело в елочном дожде дикого хмеля, разросшегося вдоль железной дороги. Чуть дальше ждал другой состав. Ничто не могло испортить праздничного настроения.
— А это что еще за сборище, — проворчал священник, сидевший у окна. — Это вино, эти пьяные речи.
Он с раздражением схватил свой часослов и принялся молиться, дабы оградить себя от творящегося рядом безобразия.
— Хотите глоточек? — Анна, смеясь, протянула ему бутылку.
Плотно сжав губы, он покачал головой. В Бернкастеле все сошли, оставив ее одну в компании со священником. Она свесилась из окна, чтобы помахать помятому филантропу, излучающему столь бурное веселье. Тот, пошатываясь, ковылял по перрону навстречу своей жене, которая ястребиным взглядом уже завидела пустую сумку.
