Книга Крокозябры - Татьяна Щербина
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Ознакомительная версия. Доступно 21 страниц из 104
В этот период я встречалась с парижским кавалером № 3, жил он в Брюсселе, сам был канадцем, приезжал в Париж на уик-энд и как раз был у меня, когда по телефону хирург сказал, что маме хуже, нужно оперировать. Мы еще в Москве договаривались: больше никаких операций. Вторая не принесла улучшений. Я повторила ему по телефону то же: я против операции. Мое согласие было формально необходимо, потому что сама мама категорически отказывалась.
— Нужно оперировать, — стоял он на своем, — иначе она умрет.
— Пусть так, — отвечала я (абсолютно не отдавая себе отчет в том, что это значит, мама была для меня настолько же бессмертна, насколько бессмертна Земля, на которой я родилась и которая была всегда, задолго до меня), — но она не должна мучиться. Завтра-послезавтра приеду, разберемся.
Я побежала в агентство Аэрофлота, забронировала место на ближайший рейс, а кавалеру № 3 хотела дать московский телефон, чтоб звонил, но он не понял: «Зачем? Мы вместе поедем на твое выступление в Гавр такого-то числа через месяц, звонить имеет смысл, чтоб о чем-то договориться, а мы уже договорились». Я все думала, какая же я другая по сравнению с окружавшими меня в Париже людьми: они ко всему подходят разумно, с чего бы им интересоваться чьими-то родителями, о своих-то вспоминают раз в год на Рождество. Дружеское участие французам, конечно, свойственно, но в сегменте двусторонних отношений — другими твоими сегментами пусть интересуются родственники, врачи, психоаналитики, гадалки, те, кому это предписано. Правильно, конечно.
За всю эту муторную осень, с изгнанием, переездом, обиванием порогов, чтоб получить грант на перевод французских поэтов, высасыванием из пальца скриптов для «Свободы», сменой кавалеров с № 2 на № 3, пришла и радостная весть. В Париж приехал работать мой старый друг, бельгийский посол Мешан. Когда-то мы с ним чуть не ежедневно общались в Москве, он все домогался, но тут и вопроса не было: во-первых, в мою бурную личную жизнь было не протиснуться, во-вторых, я не вступала в амурные отношения с иностранцами по принципиальным соображениям, чтоб не быть на крючке у ГБ, а в-третьих, и соблазна-то не возникало. Один раз вот был соблазн, всего лишь соблазн, с американским дипломатом, так меня тут же и вызвали. С Мешаном мы дружили; правда, в ту, горбачевскую, эпоху дружила я с множеством иностранцев, посыпавшихся как из рога изобилия, впервые говорила с живыми носителями великого и могучего французского языка, но бельгиец Мешан стал для меня предводителем всего этого сонма пташек, открывавших мир заключенной в ЦЦЦП, как произносили тогда СССР — латинскими буквами. Когда кончился его срок в Москве, он позванивал, а в Мюнхен даже приехал навестить.
В Париже мы встретились в ресторане, вспоминали Москву, он интересовался всем, и моей мамой в том числе. Так было приятно после нескольких лет странствий встретить человека из «родной» жизни, о которой мое новое окружение ничего не знало. В Париже я была новорожденной, прошлое разделить было не с кем.
Я прилетела в Москву, бросилась в больницу и застала удручающую картину. Несмотря на запрет, хирург все же сделал операцию, и теперь маму было не узнать. Лицо ее исказилось таким образом, что если увидеть его впервые, сомнений в безумии, или слабоумии, не возникло бы. А у меня двоилось в глазах. Над мамой склонилась сестра, пытаясь делать ей лечебную гимнастику, но безуспешно: она не понимала команд, а двигались у нее только руки и немного голова, ни сидеть, ни поворачиваться лежа она не могла. Сестра говорила: «Согните правую руку» — мама не понимала. Я повторила те же слова — поняла. Мама спросила меня, какой сейчас месяц, я сказала: ноябрь. Она попросила уточнить, когда это ноябрь, я перечислила все месяцы по порядку, но она никак не могла их усвоить. Нет, мне не казалось это чем-то ненормальным: человек давно в больнице, конечно, не знает, что за окном, все месяцы перемешались. Она спросила, кто сейчас у власти, и это тоже закономерно: она же не читала газет и не смотрела телевизор. Я старалась все ей рассказать, напомнить, не удивляясь, что она не может этого переварить, — я тоже не с первого раза научилась считать до десяти, а тут, меж двух операций, все на свете забудешь.
Пока мы беседовали, вошла врач-психиатр и с порога, прислушавшись к нашему общению, бросила: «Да что вы с ней разговариваете, она же сумасшедшая». Если бы поблизости был тяжелый предмет, я бы ее убила на месте. Это называется врач! Тот, кто должен исцелять психику! К счастью, мама этого не поняла. Странная сложилась ситуация: она понимала только мой голос. У нее была почти полная амнезия жизни, сегодняшней и прошлой, но она помнила то, что касалось меня. Я оказалась единственной территорией, связывавшей ее с жизнью. Я приносила ей еду, у нее вдруг проснулся звериный аппетит, она просила еще и еще, это был неутолимый голод, но еда стала и единственным, что доставляло ей удовольствие, прямо-таки наслаждение. Ей казалось, что она никогда не ела таких вкусных вещей, сейчас они делали ее счастливой. Другие чувства ее тяготили. Она исполнилась ненависти к своему кумиру-хирургу, его она тоже узнавала и гнала, когда он подходил. Он стал источником зла. Но мучило ее еще и раскаяние — какое-то рассеянное раскаяние по отношению к всплывавшим в голове фрагментам прошлого. Мама благодарила меня за глазированные сырки (они полюбились ей больше всего), говоря, что не думала, что я буду сидеть с ней и кормить этими потрясающими сырками, что она этого не заслужила. Это были душераздирающие сцены, что-то мучило ее, но трудно было нащупать, что именно.
В мои приезды 92-го я от всех слышала: «Москву заполонили черные», и всякие ужасы про этих черных рассказывали, что грабят, насилуют, убивают. Я смотрела по сторонам, но никаких негров (именно так я привыкла понимать в Америке и Европе слово «черные») не видела. Выяснилось, что имеются в виду кавказцы и, более конкретно, чеченцы, «злые чечены», если по Пушкину. По тем настроениям легко можно было предугадать чеченскую войну, случившуюся два года спустя. И вот как раз с ними-то я и встретилась, выйдя в полночь из больницы (мне разрешали там находиться круглосуточно) и голосуя машину на Садовом кольце, в самом центре города, а центр города в прошлом означал безопасность, ночное клубление, милицейские посты. Теперь же вечерами на улицах не было ни души, да что вечером — на станции «Пушкинская» в час пик на моих глазах расстреляли человека. Дежуривший там милиционер бросился наутек, за ним рванула и толпа.
Сейчас же мысли мои были далеко от городских реалий, я стояла на остановке троллейбуса Б, надеясь либо на него, либо на частника. Передо мной резко затормозила машина. В ней сидели четыре «злых чечена», спросили меня, как проехать к ВДНХ, я объяснила, что в противоположную сторону, тогда они вылезли со словами: «Вот сама и покажешь», заломили мне руки и повели к машине. Мысли мои продолжали витать возле мамы, так что я даже не осознала, что происходит, не сопротивлялась, не кричала, мне не было страшно. Страшное происходило на втором этаже нейрохирургической клиники. Они вдруг отпрянули:
— Откуда ты идешь ночью?
— Из больницы.
— А что там, в больнице?
— Мама умирает, — я отвечала на вопросы автоматически, как сквозь сон, мне было все равно, даже если меня сейчас убьют.
Ознакомительная версия. Доступно 21 страниц из 104
Внимание!
Сайт сохраняет куки вашего браузера. Вы сможете в любой момент сделать закладку и продолжить прочтение книги «Крокозябры - Татьяна Щербина», после закрытия браузера.