В Бергхейме, рядом с маленьким музыкальным павильоном, я расставил полотняный шезлонг. И лежал в нем, греясь на солнышке. Лежал один в саду, и внезапно меня охватило чувство пустоты. Я уподобился обломку затонувшего корабля, который носится «как пробка на волнах» бескрайнего океана небытия.[137]Я ощущал это небытие так ясно, словно мог его пощупать, и меня неодолимо тянуло погрузиться в него. Я вспоминал один июньский день в Сен-Жер-мен-ан-Лэ. Мы вытаскивали шезлонги на лужайку, поросшую густой, сочной травой, расставляли их там и укладывались на отдых. Тишину нарушало одно лишь веселое, волшебное жужжание насекомых. И я почувствовал, что ничто уже никогда не смутит, не рассеет это блаженное безмолвие.
Ничто более не вторгается в тишину. Я смотрел вокруг себя и видел, что его нет рядом. Я и сейчас, оглядываясь, чувствую бесконечную пустоту. И у меня кружится голова, когда я обнаруживаю эту пустоту возле себя в траве, вокруг себя в воздухе – душистом и прохладном, голубоватом и чистом.
Я беззвучно обращаюсь к нему: «Друг мой, мы больше не увидимся. Сколько ни пройдет времени, я уже никогда не увижу тебя – тебя, который был мне почти так же дорог, как собственное здоровье, как собственный мой сон. Я еще буду любить тебя три или четыре сезона, как будто ты здесь, рядом со мной, как будто сжимаешь мне руку, как будто шепчешь мне на ухо что-нибудь смешное. Возможно, я буду любить тебя еще целый год. А потом ты умрешь во второй раз после своей физической смерти, умрешь в памяти живых, и небытие, что поглотило твою жизнь, поглотит само воспоминание, оставшееся от тебя. Даже в моей душе смерть сотрет все, вплоть до звука имени, которое ты носил».
Нынче, часа в три ночи, когда я с аппетитом поедал макароны со смородиновой подливкой и холодные остатки пирога со свининой перед тем, как сесть за работу – в парке еще стояла непроглядная темень, – случилась странная вещь: я вдруг усомнился в том, что прожил эти дни, что узнал эту дружбу, этого человека, при том что мне ни разу не пришлось усомниться в скорби от своей потери, которая мрачной тенью легла мне на сердце. Бывают такие минуты, когда все прошлое кажется призрачным облаком, волшебным сном, сном, какой и видеть-то не годится, ибо он подобен всем сокровищам Синдбада-морехода: вроде бы они у тебя в руках, а вглядишься – перед тобой две пустые голые ладони. И вдруг – совсем неожиданно, как в этот миг, – я испытываю страстное желание вспоминать, украшать тенями, запахами, красками, облекать реальной плотью истории, которые я записываю. Истории, которые воспоминания, следы, загадки, даты, призраки, ютящиеся в наших головах, рассказывают самим себе. Я чувствую стремление утяжелить это прошлое свинцовым или стальным балластом, напитать его живой кровью. Я записываю подробности, я вижу сполохи света, я слышу звуки. Писать и видеть сны…[138]Я пишу, я запечатлеваю на бумаге все, что помню, и страстно убеждаю себя, что этому дыханию необходимо тело, этому взгляду необходимы слезы, а этим губам – хотя бы тихий стон. Я пишу, и вдруг мне приходит в голову, что и этим снам, возможно, тоже необходим спящий.
