Я упрямо выдвинула челюсть.
– Здесь не место женщине, – сказал он.
– Генерал, я настаиваю.
Ветер усилился и задувал капли дождя в широкую щель под дверью.
Генерал снял фуражку и пригладил рукой волосы. Седые волосы. У него не было ни одного седого волоска, когда я видела его последний раз, полтора года назад.
– Хорошо, – сказал он.
Меня удивила столь неожиданная капитуляция. Теперь я понимаю, что тогда он был до предела измотан, его душевное здоровье висело на волоске. У него просто не было сил на споры со мной.
На следующее утро меня повезли на передовую.
Фон Грейм самолично доставил меня, в военном «шторке», на крохотную посадочную площадку милях в пятнадцати к востоку. Мы летели низко, почти касаясь верхушек деревьев и остовов полуразрушенных домов. По мере приближения к зоне обстрела в воздухе сгущалась пелена дыма и тумана, в редких разрывах которой я мельком видела, что происходит внизу. Один раз мы пролетели в пятнадцати – двадцати метрах над лошадью, вытягивавшей из канавы ракетную установку. Заляпанные грязью люди, толкавшие грузовик, подняли головы, когда мы пронеслись над ними. В следующее мгновение мощная взрывная волна отбросила «шторк» в сторону, словно бумажный самолетик.
На посадочной площадке посреди капустного поля мы пересели на бронемашину, которую вел сержант пехоты. Земля дрожала. Мы двинулись в сторону траншей.
Местность здесь была лесистая – по крайней мере в недалеком прошлом. В березовых рощах царил ералаш. Изрытую землю покрывал толстый слой вязкой грязи. Мы довольно долго тряслись по разбомбленной лесной дороге, воздух над которой ревел и дрожал, и под конец нашего двадцатиминутного путешествия (казалось, занявшего не один час) выползли на открытое поле, дымящееся и изрытое снарядами. Я судорожно прижимала к груди каску, словно талисман. Сержант вырвал каску у меня из рук, нахлобучил мне на голову и толкнул меня в воронку.
Секунду спустя они с генералом приземлились рядом, а в следующее мгновение наподалеку разорвался снаряд. Земля содрогнулась, словно раненый зверь, и на нас дождем посыпались комья грязи. Мне показалось, я оглохла.
Выразительно шевеля губами, сержант крикнул мне зажать пальцами уши. Как в этом хаосе можно определить, что снаряд летит в вашем направлении? Они с пронзительным воем проносились над нашими головами каждые несколько секунд. Частые раскаты взрывов сопровождались свистом артиллерийских снарядов, ревом и грохотом разрывов, тяжелым громом канонады, низким гулом самолетов, треском пулеметов и перекрывающим все прочие звуки жутким, дьявольским уханьем, страшнее которого я ничего не слышала в жизни.
– Ракетная установка, – четко артикулируя, прокричал сержант.
Генерал смотрел на меня.
– Вы в порядке? – прочитала я у него по губам. Я кивнула. Я помирала от страха.
Сержант выкарабкался из воронки, мы с генералом последовали за ним.
Под дождем, под огнем, увязая в грязи, мы начали обход полуживых от голода и усталости солдат, сидящих в траншеях и воронках.
Почти две недели я объезжала передовые позиции. Иногда я посещала пехотные или артиллерийские подразделения, а иногда выезжала на временные аэродромы в нескольких километрах от линии фронта, где дислоцировались наши передовые эскадрильи.
В мою задачу входило подбодрить солдат, и я знала, что могу сделать это только на свой лад. Предполагалось, что я должна напоминать им о семьях, оставленных дома. Я подозревала (и справедливо), что нисколько не похожа на женщин, которых они оставили дома; но все равно я приехала из Германии и могла рассказать о жизни в тылу. Поэтому я приносила солдатам журналы, фотографии, сплетни, последние новости культурной жизни и практически ничего не говорила о бомбардировках городов или о чудесном оружии, которое, как нам постоянно обещали, положит конец войне; и они, к моему ужасу, были бесконечно благодарны мне за эти жалкие крохи.
Положение на фронте оставляло желать лучшего. Шли жестокие бои, ситуация складывалась не в нашу пользу. Погода была холодной и становилась все холоднее; одежда на людях в окопах не просыхала. Не хватало медикаментов. Не хватало продовольствия. Рацион солдат был сведен до минимума, позволяющего человеку жить и сражаться. Они постоянно испытывали голод.
И еще грязь. Она была повсюду. Она забивалась в сапоги, в кружки и кастрюли, в волосы и в щетину зубных щеток; она проникала в койки и примешивалась к пище. За потрескавшимися затуманенными окнами лачуг вы видели лишь бескрайнее море слякоти да свинцовое плачущее небо.
Погода пагубно сказывалась на настроении. Она угнетала меня. Она угнетала людей, к которым я приехала. Они старались держаться молодцами при мне, но я видела, чего им это стоило. Им приходилось мобилизовывать все свои силы, чтобы радушно принимать меня и держаться подобающим образом – как положено людям, ясно сознающим, что все, что они оставили позади и за что должны сражаться, теперь стало бесконечно далеким и практически недосягаемым.
Я размышляла и о других причинах такого подавленного состояния духа. Вторжение в Россию начиналось чередой головокружительных успехов. Победа казалась близкой и легкой. Но, преследуя неуловимого противника на бескрайних равнинах, наши войска в своем стремительном продвижении вперед вдруг оказались посреди пустого пространства, которое однажды восстало против них. Зима. Они не были готовы к зиме. Предполагалось, что к тому времени все закончится. У них не было зимней одежды. Боеприпасы и продовольствие подходили к концу. Сначала наступление замедлили дожди, потом остановили метели. Солдаты начали умирать от холода. И тогда противник вернулся. Тепло одетый, хорошо вооруженный и сражавшийся не на жизнь, а на смерть.
Прошло два года с того времени, как блестящее наступление захлебнулось в непролазной русской грязи. С тех пор наши войска добивались отдельных успехов, но незначительных. Москва осталась недосягаемой. Нефтяные месторождения не были захвачены. Поначалу мы заняли ряд промышленных районов, но потом нас оттуда вытеснили. И Сталинград… Эта страшная рана до сих пор болела. Целая армия погибла ни за что, триста тысяч человек. За идею, что отступать нельзя.
А теперь начиналось отступление, которое нельзя было предотвратить никакими силами. Отступление, сопровождавшееся ожесточенными боями, но все равно позорное по своей сути. Германская армия уже отошла на позиции, которые занимала два года назад, и отступала все дальше и дальше.
А военно-воздушные силы, которыми командовал генерал?
Набранные не из элитных пилотов, но из всех без разбору: наспех обученные; ориентировавшиеся на данные министерства, полученные еще в пору пребывания Эрнста на должности начальника департамента; верившие в россказни о чудесном оружии, которое так и не появилось; сражавшиеся с безжалостным противником, который защищал свою родину; изо дня в день мучившиеся стыдом от сознания своей неспособности помочь Шестой армии, окруженной под Сталинградом, – лучше уж и вовсе не говорить о таких военно-воздушных силах.
