— Я прошел налево, до самого конца наших окопов. Там не много людей, и они больше дремлют, чем пытаются услышать врага.
— Там берег высится над водой отвесным утесом. Разве у русских есть крылья, чтобы взлететь на его вершину?
— У них нет крыльев, — согласился Абдул-бек, — но у них есть штыки.
— Штыки?! Что такое штыки, Абдул-бек?
— Штыки?! — опять не вовремя встрепенулся Ильяс. — Это такие штуки, Шабагутдин, при одном виде которых кое у кого вырастают большие крылья.
Абдул-бек вскочил, выхватывая кинжал. То же самое сделал Ильяс. Но Шагабутдин успел стать между ними:
— Не в моем доме вы будете решать этот спор, — промолвил он твердо. — Я хочу, чтобы вы оба сели. И помирились немедленно.
Соперники опустились медленно на подушки, но каждый еще держал руку на рукояти.
— Перестаньте спорить, вы оба! — крикнул кто-то из другого конца кунацкой. — Потерпите до утра, и русские помирят вас, может быть, навсегда.
Ильяс еще надувал щеки и губы, как обиженный мальчик, но Абдул-бек отпустил оружие:
— Увози семью. Кто знает, чем закончится завтрашнее сражение. Спасешь мальчика, будет кому отомстить за тебя.
Шагабутдин кивнул:
— Пойду, посмотрю, как жена. Она уже не девочка, роды были тяжелые. Выдержит ли она дорогу холодной ночью? Отправлю ее, сына и дочерей. Пошлю с ними женщину, что помогала в хозяйстве.
— Попроси отца чтобы провел их в горы.
Шагабутдин улыбнулся не слишком весело, отогнул один уголок рта:
— Разве ты не знаешь, каковы старики? Сначала он хотел сесть с нами в завалы. Теперь говорит, что, если молодые убегут перед русскими, он один будет защищать саклю. Наточил кинжал, поменял кремень в старом ружье. Весь день вчера отливал пули и отсыпал порох. Один волк, кричит, гоняет сотни свиней в лесу! Будет трудно уговорить его уехать из дома.
— Скажи ему… Скажи ему, Шагабутдин, что дом — это не камни, из которых сложена сакля. Дом — это люди, которые его населяют. Торопись, Шагабутдин, спасай сына…
Через некоторое время две арбы, запряженные волами, выехали со двора и потащились вверх по улице. Один всадник, закутанный в бурку, ехал впереди, положив ружье поперек седла. Шагабутдин прошел сотню шагов, положив руку на перила повозки, заглядывая в лицо жены, слушая, как попискивает младенец, которого она прятала под запахнутой шубой, Когда арба свернула, он безмолвно повернулся и пошел к сакле. Абдул-бек ждал его у двери в кунацкую.
— Кто-то сел на мое плечо и шепнул, что я больше не увижу ни сына, ни дочерей, ни жены, ни отца.
— Один Аллах знает, когда исполнится срок человеческой жизни. Впрочем, каждый из нас умирает. Только некоторые очень не вовремя.
Шагабутдин вздохнул, будто бы всхлипнул:
— Двадцать лет я ждал сына. Двадцать лет! Что ж — я его хотя бы увидел… Помнишь, Абдул-бек, мы сидели под скалой, ожидая шемахинских купцов? С нами были совсем молодые, это было их первое дело. Ты учил их, ты говорил им, чтобы они не боялись, что все кончится быстро: либо ты убиваешь, либо тебя.
— Помню: тогда мы быстро прогнали стражу и легко забрали товар. Потеряли двоих или троих. Но почему ты вспомнил сейчас это давнее дело?
— Потому что я хочу, чтобы все кончилось как можно быстрее.
Абдул-бек, словно не веря услышанному, заглянул в лицо кунаку. Шагабутдин был больше чем на голову выше, но ему удалось разглядеть, что глаза приятеля странно блестят в лунном свете.
— Вот в чем наша беда, старый друг, — начал Абдул-бек медленно и сурово. — Мы идем в битву, как жалит змея, как нападает волк. Ударил и отскочил. А русские могут держаться долго. Я видел их там, на Сунже. Сначала они рубят чинары, огромные стволы, которые едва обхватят двое взрослых мужчин. А потом, так же поплевав на ладони, берут свои ружья. Мы деремся, Шагабутдин, эти люди работают. Нам трудно придется завтра. Но говорят же: когда грозит смерть, кусается даже черная мышь. А у моего ружья укус ядовитый.
— Как тихо, как тихо! Даже в русском лагере уже замолчали. А может быть, старейшины правы. Может быть, прав и Ильяс. Может быть, Ярмул-паша прокатился по долине, как горный обвал, и замер.
— Может быть, может быть… Подождем, друг мой, и узнаем наверное…
V
Пока спускали первую пушку к реке, Валериан едва не застыл. На обратном пути он еще более вымок, но хотел удостовериться, что дело начато толком. Холодом тянуло от воды, холодный ветер падал сверху со склона, холодные звезды равнодушно светили сверху. Он пробовал ходить по несколько саженей вперед-назад, но пару раз поскользнулся на мокрых камнях, едва не подвернул щиколотку и в конце концов остался на месте. Пробовал вспоминать Софью, но даже такая хорошая мысль плохо грела ноябрьской ночью. Начал было приседать, но тут же бросил, сообразив, что могут подумать о нем солдаты.
Наконец, тяжелая туша орудия под скрежет камней, шорох осыпающейся земли и треск кустарников сползла со склона и утвердилась на берегу. Но это было еще только самое начало работы. Двадцать три пуда[50]без малого надо было еще перетащить через реку, преодолев сопротивление струи и подводных камней, а потом поднять почти на такую же высоту. И повторить подобную операцию пять раз. Шесть пушек, целую артиллерийскую роту, должен был доставить отряд Мадатова на скалистый утес, что высился над позицией акушинцев. Тогда, и только тогда можно было надеяться, что утреннее дело обернется удачей. Зарядные ящики решено было не трогать, а снаряды с картузами перенести на плечах. Так, показалось, будет надежней и проще.
Когда первую пушку потащили на правый берег, Валериан тоже перебрался следом за ней. На том берегу остался Романов, в чьей распорядительности Мадатов не сомневался. А рядом с неприятелем командир должен быть сам.
Луна уже стала впереди над горой и светила, бросая большие тени от человеческих силуэтов, хоботов и лафетов орудий, редких деревьев, каким-то образом сумевших укрепиться на склоне. Их корни пробили и почву, и камень, а вот солдатские подошвы, вымокшие в реке, скользили, скользили, люди падали, едва успевая уворачиваться от колес.
Капитан егерей спустился сверху, спросил — не хочет ли князь погреться под буркой у одного из костров. Валериан хотел было уже отказаться, но сообразил, что, пожалуй, к утру устанет и закоченеет настолько, что уже не сможет верно соображать и приказывать. Поднялся и с очередной сменой осторожно прополз к пламени, лег параллельно огню, привычно оборачивая вокруг себя полы.
Насколько хватало глаза, версты на три впереди, он видел костры, костры, костры, пляшущие языки пламени и в их отсвете смутно различимые силуэты. Там двигались люди еще живые, с горячей кровью, твердыми мышцами; а через несколько часов многие из них станут холодными телами, слабым и страшным подобием человека. Эти люди возводили свои дома, любили своих женщин, заботились о детях и стариках. Но они же, напомнил себе Мадатов, разрушали чужие жилища, хватали и насиловали чужих женщин, продавали в рабство чужих детей, отрубали, походя, головы чужим старикам. Прежде они наводили ужас на чужие селения, теперь война пришла в их собственные дома. «Какой мерой вы мерили, такой же отмерится вам», — вспомнил Валериан странные слова, которые слышал от священника в Преображенском полку. «Но кто будет соизмерять обе меры», — подумал он, представил себе большие весы вроде тех, что стояли в доме дяди Джимшида, вообразил себя восседающим на одной чашке, а на другой…
