— Ты не должна…
— Я это делаю, — настаивает Роз. — Думаю, что делаю.
Она некоторое время молчит, затем продолжает.
— Они позволяют людям, которых ты знаешь, и людям, о которых ты никогда не слышал, делать вещи, о которых ты не хочешь знать — по одной простой причине, блин: потому что им это понравилось. Даже если это опасно. Даже если это глупо. Но, знаешь ли, это их выбор.
— Ты на самом деле не…
— Заткнись, — бросает Роз и продолжает снова. Она говорит со мной как с идиотом, и я начинаю чувствовать себя соответственно. — Есть одна вещь, которую девочки не делают: они не говорят об этом своим отцам. Знаешь, почему?
— Не хотят получить по заднице в ближайший вторник?
— Нет, — возражает Роз. — Потому, что они любят своих отцов. И понимают своих отцов. И они не хотят, чтобы их отцам было больно — как тебе сейчас.
Где женщины этому учатся? По каким-то книжкам? Можно собрать эти книжки и сжечь?
— Помнишь, ты спросил меня, сколько любовников у меня было?
Я киваю.
— А помнишь, что я тебе сказала?
— «Это мое личное дело»?
— После этого.
— «Ни одного», — говорю я. — Ты сказала «ни одного»… «теперь — ни одного».
— Точно, — отвечает Роз. — Я отвечала тебе не под пыткой, в отличие от Исузу. И некоторые вещи лучше всего оставлять невысказанными.
Я молчу. Кусаю губу. Открываю рот. Закрываю. Открываю снова.
— Может, хватит надо мной издеваться? — спрашиваю я, уничтоженный под ноль смертельно точным попаданием в самое мое эго. — Что, их было так много?
И не скажу наверняка… но судя по тому, как свет скользнул по черноте ее глазных яблок, я могу поклясться, что она возвела очи горе.
До сих пор мы с Роз никогда не делали этого в моей квартире, но теперь делаем. Это секс в экстремальных условиях. Это означает: вы занимаетесь любовью потому, что если не будете заниматься любовью, то через двадцать четыре часа вы перестанете быть парой. О нет, вы не разбежитесь ни с того ни с сего, но процессу будет дан старт. Несколько семян негодования, упавших в трещину на тротуаре — и довольно скоро он будет расколот, образуются выбоины, и ухабы серьезно затруднят вашу поездку.
Между прочим, если кто-то прерывает вас, когда вы занимаетесь любовью в экстремальных условиях… черт возьми, это только придает ситуации дополнительную остроту.
— Ты слышал? — спрашивает Роз несколько приглушенно, поскольку моя шея находится в непосредственной близости к ее губам.
— А?
Но прежде, чем она успевает повторить, я уже слышу. Стук. Странно басовитый стук, словно кто-то стучит в дверь, но гораздо ниже, чем полагается.
— Твит, — говорим мы оба вместе и добавляем — возможно, потому что получается в рифму: — Й-йетит…
Я вздыхаю, мои царапины затягиваются, я натягиваю одежду. Босиком выхожу из спальни, пересекаю гостиную и подхожу к входной двери.
— Мы трахались, Твит, — сообщаю я, распахивая дверь. — Что тебе?
Но это не Твит.
Это Исузу, на четвереньках, ладонь с плотно сжатыми пальцами прижата к шее. Между пальцами течет кровь, след тянется в прихожую, окрашивая стены здесь и там пятнами в форме действительно очень маленьких ладошек. Очень узких. Очень аристократичных. Очень… неживых… ладоней.
— Боже милосердный…
— Помогите…
— Господи…
— …мне…
— Скажи Твит, что мы трахались! — кричит из спальни Роз.
— Это… — пытаюсь ответить я, втаскивая Исузу внутрь и захлопывая дверь. — Это не… — я делаю еще одну попытку, запирая дверь на все замки.
— Это не что? — Роз входит в гостиную, вызывающе голая, демонстрируя все, чего никогда не будет у нашей предполагаемой злоумышленницы.
Но ей не требуется много времени, чтобы признать ошибку.
— Срань господня! — ахает она. И оказывается рядом с Исузу прежде, чем успевает закончить фразу. — Черт подери, что случилось?
Как будто это еще не очевидно. Остается только узнать, как и кто.
— Его нет дома, — бормочет Исузу. — Он не отвечал на звонки.
— Вот здесь, — говорит Роз. — Прижми.
Она прижимает мои пальцы к зияющей ране, потом уходит и возвращается с иглой и нитками. Пока она трудится, зашивая рану — похоже, она делает это не в первый раз, — я замечаю то, что сначала принимаю за особенно отвратительный сгусток, прилипший к свитеру Исузу. При ближайшем рассмотрении я понимаю свою ошибку. Нет, это не сгусток. Ухо — вот что это такое. Я отбрасываю локон ее волос, сначала слева, потом справа. Ухо на месте. Второе тоже.
— Ладно, по крайней мере, ты получила на память…
Я делаю паузу. Прочищаю горло.
— …трофей, — произношу я, отдирая ужасную вещь от ее свитера и исследуя порванные края в поисках признаков регенерации.
Обычно со столь маленькими частями тела подобного не происходит, но бывает, что из них можно вырастить кое-что полезное. И я вполне уверен: в месте отрыва уже появилось немного новой плоти — белая тестообразная масса, немного липкая. Я соображаю, что ухо надо поместить в емкость с небольшим количеством крови, тогда мы сможем вырастить маленький портрет преступника — что-то вроде фоторобота для полиции.
— Сможешь его опознать?
Задача.
— Ее, — поправляет Исузу.
— Это надо понимать как «да», — говорю я, стискивая проклятую вещь в руке до тех пор, пока весь сок из него не вытекает.
— Попробую с этим поработать, — напоминает нам Роз, делая новый тугой стежок.
— Извини…
— Извини…
— Ш-ш-ш…
— Ее.
— Что?
— Ты сказала «ее». Человек, который на тебя напал. Это была «она», а не «он». Она была она.
— Я говорила?
— Да.
— Хм-м-м…
— И как это понимать?
— Никак, — отвечает Исузу. — Просто «хм-м-м».
— Можешь ее описать?
— Зачем?
Хм-м-м… Вообще-то предполагался прямой ответ: или нет, или да. Предположительно «нет».
— Что значит «зачем»?
— Зачем тебе знать, как она выглядит?
— Затем, что ты это знаешь, — отвечаю я. — И я смогу…
— Преподать Твит урок, — говорит Роз, заставляя нас обоих обернуться.
— Извини?
— Как ты…
— Я просто удивляюсь, каким образом эта маленькая уродина добралась до твоей шеи.
— Она застала меня врасплох — ткнула меня головой в живот, а когда я разгибалась, навалилась на меня, — говорит Исузу. — Но откуда ты знаешь?
