Я шагал к зданию базы, и его последние слова звучали в моих ушах.
Я справлюсь… Я должен сам принять решение… Разберусь и с Принцем, и с его прожектами…
25
Тишина. Теплый ласковый сумрак, опьяняющий запах сирени и аромат женского тела… Яблоня-биоморф извивается вокруг нашего ложа сотней гибких веток, ветер качает золотистые тростники, оплетенные стеблями орхидей с резными, будто сотканными из клочьев тьмы соцветиями. В небе повис гиперболоид Южного Щита – он, будто кривой сирийский меч, рассекает вышитый яркими звездами полог от горизонта до сияющих шлейфов – Первого Нижнего, Второго, Третьего, Серебристого, Шлейфа Дианы, Шлейфа Джей Максима… Пылают заатмосферные огни и звездные россыпи; одни неподвижны, другие кто-то перекатывает по небосводу с края на край, швыряет горстями из бесконечности то к зениту, то к невидимой черте земной атмосферы. В полутьме мерцает цветными пятнами ковер из голубого мха – темно-синим над скрытой сейчас поверхностью маленького бассейна, оранжевым и желтым в тех местах, где затаились предметы, что заменяют Октавии мебель.
Кажется, так уже было… Кажется, так продлится вечность…
Маленькая грудь Октавии в моей ладони. Кончиками пальцев я ощущаю, как сильно и часто бьется ее сердце. Глаза моей феи глубоки и темны. Я вижу в них свое отражение. Или мне только чудится? Биоморф, повинуясь желанию Тави, посылает мне мой образ?
– Ливиец, – шепчет она, – Ливиец…
Голос ее дрожит. Мы оба устали. Сладкий пот любви на наших телах, запах его смешивается с запахами цветов и свежей яблоневой листвы. Яркая звезда, отделившись от Серебристого Шлейфа, катится прямо к бьону Октавии.
Она поднимает руку, и в кроне яблони зажигаются неяркие золотистые огоньки. Теперь я вижу яснее ее лицо и глаза. Мое отражение – не фантазия и не мираж; оно и в самом деле плавает в ее зрачках.
Что-то – или кто-то – шелестит в листве, заставляет плясать огоньки на ветках. Я поворачиваю голову и вижу, как мелькают быстрые лапки и гибкие хвосты в коричневых и белых кольцах. Хомми, а с нею – три таких же юрких приятеля или подружки. За прошедшие месяцы она подросла и, похоже, осмелела: глядит, бесстыдница, на нас с Октавией и скалит зубки. Все-таки супериоры погорячились со своим проектом Мыслящей Биосферы, думаю я. Что получится, если наделить животных разумом? Покоя ведь не будет! Всякие любопытные обезьянки, хитрые коты, дружелюбные псы, рыбы-философы, спруты-художники, не говоря уж о змеях-искусителях… Нет, пусть лучше все остается на своих местах! У природы любая тварь при деле: человек мыслит и создает картины мира, а все остальные четвероногие, четверорукие и пернатые гармонизируют этот процесс мяуканьем, щебетом и писком.
Я приподнялся. Октавия шевельнулась и тоже села, всматриваясь в освещенную тусклыми огнями крону.
– К нам посетители? Ну, я их!..
Огоньки вдруг вспыхнули, ветви затряслись, басовито загудела листва, и наши гости унеслись прочь с паническими воплями. Тави склонила головку к плечу. Дыхание ее успокоилось, милое личико стало задумчивым.
– Зря я ее отпугнула, – вдруг произнесла она.
– Кого? Хомми?
– Нет, Джемию. Я думаю о Павле, о том, что ты сказал: он – несчастен… Не потому ли, что одинок? А Джемия могла бы…
– Вряд ли, милая. – Я погладил ее руку. – Его несчастья остались в прошлом, в далеком прошлом, и на них легло иное – столь удивительная жизнь, какую нам, психоисторикам, не разыскать в веках. Знаешь, один из нас был сильно потрясен, когда превратился в героя древнего эпоса… Ну, так это мелочь, ерунда! В сравнении с тем, что случилось с Павлом, это не стоит шерстинки с хвоста Хомми!
Глаза Октавии блеснули, и я ощутил исходящие от нее импульсы волнения и любопытства.
«Ты встречался с ним?» – беззвучно произнесла она.
«Был у него. Вчера», – ответил я, также не пользуясь голосом. Затем послал ей картинку: Павел на лавке за столом, бутылки и стаканы, миска с огурцами и наваленные горкой сухари.
«Что он делает?» – спросила Тави.
«Пьет, но не может захмелеть. – Я показал стакан с прозрачной жидкостью в руке Павла и добавил: – Его снабдили неподходящим телом. Думаю, эндокринная система виновата – никакая отрава его не берет, в том числе спиртное».
Тави негромко рассмеялась.
– Ты интригуешь меня, Ливиец! Значит, он и в самом деле?..
– Частица Носферата? Да, несомненно. Реверсус, как он себя назвал – разум, получивший плоть и возвратившийся к жизни человека. Помнишь, Саймон рассказывал нам об экспедиции Чистильщиков в Воронку? Их сопровождал дуэт Галактических Странников…
– Красная Лилия и Асур?
– Они, если называть их человеческими именами. Так вот, психоматрица Павла была акцептирована Асуром три тысячелетия тому назад. В этом, впрочем, нет ничего удивительного; скорее удивляет его желание вернуться и взглянуть на наше бытие. – Я помедлил и с улыбкой посмотрел на Тави. – Правда, есть одна странность: родился он в двадцатом веке.
Ее глаза расширились, губы приоткрылись в изумлении.
– В двадцатом веке? В Эпоху Взлета, еще до Большой Ошибки? Но как… как такое могло произойти? То есть я понимаю… да, конечно, он мог родиться хоть во время ледникового периода… Но как он попал к Носфератам, Андрей?
– Ну-у, – протянул я, – это, счастье мое, долгая, чудесная и очень волнующая повесть. Я же тебе сказал: судьба у него была столь удивительной, что нам, психоисторикам, такого не разыскать в веках и не увидеть во сне! Прежде всего почти невероятная случайность в двадцатом веке, и мы, мой Койн в компании с супериорами, стали ее причиной. Затем воплощение в легендарного героя… Буду справедлив – не такого архаичного и колоритного, как Пемалхим, но много, много более известного! Слава его дошла до наших дней, его запечатлили в камне и…
Тави стукнула меня кулачком в грудь:
– Ты смеешься надо мной? Не поливай медом финик, как говорили твои ливийцы!
– Это не ливийская пословица, ласточка, а египетская. Ливийцы говорили иначе: не тяни козла за бороду. У ливийцев вообще имелась масса поговорок, связанных с козами и козлами, ибо эти животные были основой их хозяйства. Вот, например…
Захихикав, Октавия повалила меня на спину и стала щекотать шею – там, где полагается быть бороде. С минуту я крепился, но, не выдержав пытки, начал молить о пощаде. Она была мне дарована – при условии, что козы, козлы и народная мудрость ливийцев упоминаться более не будут.
Конечно, я все ей рассказал. О темпоральном канале и псионном вихре в бункере под нашей базой, о смертельной болезни Павла, о ветрах времени, что унесли его в Эру Унижения, где он воплотился в Дакара, о девушке Эри, пригревшей странника, об их путешествии на Поверхность, а затем во времена, когда Жильбер работал над своей теорией. Тави слушала, не перебивая, и только вздыхала в изумлении. Шел третий час ночи, и, если не считать шелеста листьев и сонного попискивания птиц, над Антардом плыла тишина. Кроме этих звуков я слышал лишь собственный голос да дыхание Октавии.
