Хуциев сформировал идеальный тандем, равного которому я вообще не припомню. Мягков с момента приезда тестя как бы отходит на второй план, предлагая солировать Ростиславу Плятту, и тот играет великолепно. Даже лучше, пожалуй, чем в роли пастора Шлага. При этом играет не столько на себя, сколько на Мягкова, поскольку своей способностью ценить жизнь он постоянно напоминает нам, идентифицирующим себя с главным героем, о нашей странной неспособности. О том, что есть как бы два пласта человеческого существования: в одном мы кропотливо выстраиваем свою жизнь, а в другом – по-настоящему живем.
Среди героев целого ряда замечательных фильмов, снятых на рубеже 1970–1980‑х о русской интеллигенции, герой «Послесловия», наверное, наиболее близок нам. Всегда можно сказать, что мы не такие пустые, как герои «Полетов во сне и наяву» или «Отпуска в сентябре». Не такие слабые, как герой «Осеннего марафона». Не такие безумные, как герой «Фантазий Фарятьева». И при этом современные, в отличие от героя «Неоконченной пьесы для механического пианино». Мы умны и интеллигентны, в меру успешны, в меру любимы и уважаемы. Мы творим смыслы, как любят выражаться нынче в науке. И тем не менее… В общем, я не стал отвечать на присланные мне социологами вопросы…
«Чучело» (1983)
Когда появился фильм Ролана Быкова «Чучело» с двенадцатилетней Кристиной Орбакайте в главной роли, народ наш еще вел мирное травоядное существование в рамках советского режима. Травить или не травить «врагов народа», народ сам не решал. Власть все делала за него. В том числе определяла, кто враг, а кто друг. Но Быков на примере школьного класса фактически предсказал то, что случилось позднее, когда толпа даже без руководящих указаний сверху стала с радостью гонять «либерастов» и прочих не похожих на среднего обывателя людей.
Первой и самой естественной реакцией на фильм становится возмущение той грязью, которая скопилась в душах детишек. «Мы – детки из клетки. Нас в зверинце показывать надо», – говорит одна из героинь. И если бы «Чучело» было простым публицистическим высказыванием, то на этом, наверное, мы бы и остановились. Но вот ведь что не укладывается в теорию «зверинца». Быков показал характеры своих героев, которые вовсе не похожи на природных монстров. В классе всего лишь два урода. Один – дурак и живодер, другая – умная, но помешанная на власти. А остальные три десятка – обычные люди со своими радостями и огорчениями, со своими проблемами и психологическими комплексами. Это те самые 85%, которые сегодня разделяют любую официальную позицию, какой бы она ни была. Вспомним всемирную историю. Одни и те же люди способны при некоторых обстоятельствах устраивать геноцид или сжигать ведьм на кострах. А при других – строить современное общество потребления. Ведь это общество на 85% состоит всегда из конформистов, меняющих поведение в зависимости от обстоятельств.
Советская мораль проводила четкое разделение между добром и злом. И многие сформировавшиеся в рамках той морали люди до сих пор видят мир полярным, лишь знаки меняют. Для них народ изначально порочен, если ведет себя в какой-то момент неправильно. Но Быков показал, что изначальной порочности не существует, что зло родится из ничего: из мелкой обиды, из случайного сочетания обстоятельств, из узости мышления, из провинциальной скуки. Быков показал банальность зла. История ведь и впрямь банальна. Классическое ее отображение было дано еще Уильямом Голдингом в «Повелителе мух». Причем не на российском материале.
Люди могут вести себя как стадо. Но что такое стадный инстинкт? Это не природная порочность, а самовыражение людей, у которых нет индивидуальности. Или (если о детях) людей, у которых она пока не сформировалась. В какой из советских школ не было историй, подобных «Чучелу»? В какой из школ толпа не травила ребенка, который чем-то не похож на нее? Другое дело, что крайне редко такие истории достигают накала, показанного в фильме. Крайне редко бывает столь взрывоопасное сочетание обстоятельств. Примерно столь же редко, как банальное бытовое зло производит, скажем, лагеря смерти.
Что с этим делать? Можно обидеться на весь мир и сказать, что он плох. А можно сделать вид, будто не существует такого мира и лишь Россия – моральный урод среди царства добра. Но можно принять реальность и медленно, понемногу пытаться менять обстоятельства, которые порождают озверение.
«Жестокий романс» (1984)
В свое время (после школы) русская классическая литература разделилась у меня в голове на две группы. В одну входили книги, герои которых решали близкие мне духовные проблемы (Андрей Болконский, Константин Левин, Иван Карамазов), в другую – произведения, что за душу совершенно не брали, хотя я честно стремился их изучить. На первом месте во второй группе стоял Александр Островский, у которого ни в одной пьесе не было созвучного моим чувствам героя. Наверное, поэтому фильм Эльдара Рязанова «Жестокий романс» стал для меня потрясением. Я не мог понять, почему слегка переделанная «Бесприданница» так вдруг схватила за душу. И более того – почему вдруг скучная классика, к которой школьников за уши тянуть надо, имела на советских экранах кассовый успех. Понимание пришло позже, когда на наши телеэкраны обрушились одна за другой зарубежные мылодрамы, столь востребованные зрителем. Это был массовый запрос, принципиально расходившийся со стилистикой советского кино. Рязанов массовый запрос народа почувствовал несколько раньше, чем сам народ, и сделал яркий сентиментальный фильм, руководствуясь принципами, характерными для зарубежного кинорынка. «Жестокий романс», как четырьмя годами ранее «Москва слезам не верит», стал наглядным примером того, что народ наш, несмотря на формальное сохранение всех идеологических советских норм, постепенно превращается в общество западного типа. Ну хотя бы в плане потребления.
Для кого-то фильм стал пошлым покушением на классику. Для кого-то ярким примером мастерской режиссуры. Но как бы мы к нему ни относились, он явно свидетельствовал о том, что страна меняется и созревает для чего-то нового. Социальная тематика «классики», столь важная для советской идеологии, у Рязанова вдруг мягко растворилась. Текст Островского ужался. Вместо него появилось много музыки и песен. Красивые мелодии, красивые люди, красивые пейзажи. Нищая, убогая Россия, представленная в школьных учебниках, совершенно исчезла, и на ее место явилась богатая страна хорошо одетых купцов. Даже дом Огудаловой наводил обитателя хрущоб и коммуналок на мысль, что, имея такие хоромы на берегу Волги, можно не сильно страдать из‑за отсутствия приданого.
В общем, трудно было сочувствовать бесприданнице из‑за ее социальных проблем. А вот обычные человеческие проблемы вдруг вышли на первый план. Те самые проблемы, которые запросто возникали и в прошлом при наличии большого приданого,
