улем принялся ухаживать за ними: у старичка существовал целый ритуал, начинающийся с ласковых слов, с легкого, очень кроткого поглаживания ног, кончающийся жестким энергичным массажем, от которого гнулись и хрустели кости. На закуску было оставлено самое любимое старичком – почесывание ступни, в основном, средней части и пяток – старичок под этот час закрывал глаза и мурлыкал. В Кабуле Шавкат видел, как на концерте знаменитый музыкант, сев на коврик и скрестив ноги, прежде всего скинул с себя ботинки, обнажил ступни, почесал их, а уж потом, словно бы найдя в этом чесе вдохновение, принялся настраивать ситор – большой сложный инструмент, на котором не всякий профессор консерватории, славящийся универсальным мастерством, сможет играть.
Простому пареньку Кудинову не понять, что такое культ ноги, – не дорос еще.
– Нога, подошва сама, имеет много китайских точек. Одна точка контролирует мозг, другая сердце, третья – кровообращение, четвертая и пятая – легкие… Ты их массируешь? Чтобы организм крепче был? Да?
Шавкат молчал. На губах его появилась далекая доброжелательная улыбка, он ласково поглядел на Кудинова.
– А может, проветривание пяток – это проветривание всего организма, а? После которого человек молодеет? А, Шавкат?
Бесполезно было что-либо спрашивать у Шавката – Шавкат молчал. Сознание майора прояснело, два голоса, которые он слышал, слились в один, и вообще оказались одним голосом – неугомонного Кудинова, майор зашевелился и открыл глаза.
Тушенка, разогреваемая на костерке, подоспела. Майор встал, взял свою банку, достал из мешка «инструмент агитатора» – вилку и ложку, соединенные одной защипкой – слабым алюминиевым хомутиком, – и принялся есть.
– Значит так, – поев, сказал майор, – ночевать будем здесь.
Последним в ночное дежурство заступал Гордиенко. Майор повесил ему на грудь бинокль ночного видения, попросил не жечь зря батарейки – бинокль был с батарейками, велел слушать пустыню, все засекать: всякий писк и всякий шорох, чтобы, не быть застигнутым врасплох, контролировать все четыре угла бетонного дота и если что – сразу будить его, майора Литвинова.
– Если не меня, то… – Майор оглядел помещение, где спали его люди, сон их был тяжелым, со вздохами и стонами, с хрипом и вскриками – эти ребята были уже много старше своих лет; майор сжал губы, напряженно поиграл желваками, подумав о чем-то нехорошем. – Если не меня, то сержанта Шавкатова. Понял?
– Понял, – со вздохом проговорил Гордиенко. – Все понял.
– Ну, хорошо, – медленно проговорил майор, вышел с Гордиенко на улицу.
– Может, мне пулемет взять? – спросил Гордиенко, почувствовавший, что некая невидимая ниточка, связывающая его с майором и с остальными ребятами, ослабла, провисла, как в нем самом неожиданно ослабло напряжение жизни; и вот ведь как – исчезли страхи: то, чего он боялся всего полтора часа назад, сейчас не боялся совсем – не боялся пуль, не боялся «прохоров», не боялся ножей… Это все потому, что он отдохнул, хорошо отдохнул, спасибо товарищу майору – и язык на месте своем находится, не на плече висит, и мокрая одежда просохла, не прилипает к хребту.
– Зачем тебе пулемет?
– Ну… чтобы быть вооруженнее, – сказал Гордиенко. – Стрелять можно дальше.
– Тяжесть только лишняя, – поспокойнел майор и равнодушно зевнул, – самое надежное оружие – это «калашников». – Литвинов сонно взглянул на звезды, послушал, что творится в пустыне, кто кого ест, кто от кого удирает, и ушел спать.
«Как только выберемся из передряги, Гордиенко надо будет списать – не годится, – подумал майор, проваливаясь в сон, – совсем не годится. Ему бы в штабе сидеть или в каптерке старшиной… Действительно, ему надо присвоить звание старшины, и пусть получает каптерку, управляет подворотничками и пуговицами. Глядишь, полезным человеком будет…»
Очнулся он от холода и от сырости – на пустыню пал влажный густой туман. «Жаль, понтона нет», – подумал майор. Голова его была свежей, чистой, дышалось легко. В следующий миг майор понял, что проснулся он все-таки не от холода, не от сырости – от чего другого. Скосил глаза в сторону – в ряду спящих не было Шавката.
«Что бы это значило?» – подумал майор и встревоженно приподнялся: Шавкат покинул дот. Литвинов подхватил автомат, выглянул в коридор, проверяя, нет ли там кого, никого не увидел, и сердце у майора неожиданно гулко, оглушающе гулко и часто забилось.
Он вышел на улицу, увидел Шавката, сидящего перед дверью на корточках. Шавкат бесстрастно ковырял пальцем влажный, с тонкой отвердевшей коркой песок.
– Ты чего, Шавкат? – шепотом спросил майор.
– Гордиенко нет, – нехотя, будто слова давались ему с трудом, ответил Шавкат.
– Как нет? – не поверил майор.
– Ушел Гордиенко. Вот его след! – Шавкат колупнул еще раз ногтем песчаную корку, потом показал пальцем вдаль.
– Куда ушел? – Майору показалось, что он еще спит – никак не может выбраться из тяжкого затяжного сна, нырнул в него, как в некую теплую одуряющую муть, с головой, пробует выкарабкаться, вынырнуть обратно, а у него не получается: муть липкая не выпускает майора.
Глупый, конечно, он задал вопрос, – все от неверия, от того, что такое не может стрястись. А произошло ЧП, за которое с майора снимут погоны – и станет он теперь капитаном, и вряд ли в ближайшие пять лет снова вернется к «двум просветам» и майорской звездочке.
– К «прохорам» ушел, – сказал Шавкат, – пулемет с собою унес.
Так вот почему он просил пулемет – надежнее, мол, «вооруженнее», «стрелять можно дальше»! Что-то кольнуло тогда майора, что-то насторожило, но не до конца – у него ведь и в мыслях не было, что Гордиенко может… может изменить Родине. Спасовать, скиснуть, струсить – да, но изменить?!
– А «калашников»? – машинально, оглушенный новостью, спросил майор.
– И «калашников» свой унес, все с собой унес.
– Сволочь! – бессильно выдохнул майор, прошел вдоль влажного следа, оставленного большими ногами беглеца, – песок был покрыт жемчужной сединой, дорого переливающейся в рассветном сумраке, а след Гордиенко – темным, тяжелым; заглянул за угол дота, послушал тихую угрюмую пустыню, вернулся назад.
– Догнать не сможем?
– Нет, – качнул головой Шавкат. – Гордиенко ушел час назад. Я слышал, как он уходил, но не придал значения – думал, караулит нас, а он к «прохорам» подался.
– Сволочь! – повторил майор.
– А потом я спал, командир… Во сне контроль не такой, как… – виновато проговорил Шавкат и замолчал: и так было понятно, что он хотел сказать.
– Может, попытаемся догнать?
– Нет, командир, – твердо сказал Шавкат, – здесь недавно были люди.
– У дома?
– Метров триста не дошли…
– Душманы?
– Очень опасные люди. Гордиенко у них.
– Неужто пе… пе… переметнулся? – Майор никак не мог выговорить такое простое и такое страшное слово: Литвинова словно бы выпотрошили – вырезали все внутренности, оставили жить только оболочку.
– Переметнулся! – подтвердил Шавкат.
– А сегодня праздник… Первое мая, – растерянно заморгал Литвинов, – уже утро, праздник наступил. В Москве вовсю уже идет.
– Я сон сегодня видел, – произнес Шавкат, – не понравился мне этот сон, – сказал он, но майор не услышал его, и Шавкат умолк, лицо его дрогнуло, замкнулось – вновь стало спокойным и
