class="poem">
Чтоб это знать, чтоб это знать,
Пророком быть не надо!
— Пусть так, — отвечал он, — но все же, может быть, и надо быть им, чтобы сказать вам то, что вы сейчас услышите. Знаете ли вы, что произойдет после революции со всеми вами, здесь сидящими, и будет непосредственным ее итогом, логическим следствием, естественным выводом?
— Гм, любопытно! — произнес Кондорсе[88] со своим обычным глуповатым и недобрым смешком. — Почему бы философу и не побеседовать с прорицателем?
— Вы, господин Кондорсе, кончите свою жизнь на каменном полу темницы. Вы умрете от яда, который, как и многие в эти счастливые времена, вынуждены будете постоянно носить с собой, и который примете, дабы избежать руки палача.
В первую минуту мы все онемели от изумления, но тотчас же вспомнили, что добрейший Казот славится своими странными выходками, и стали смеяться еще пуще.
— Господин Казот, то, что вы нам здесь рассказываете, право же куда менее забавно, чем ваш «Влюбленный дьявол». Но какой дьявол, спрашивается, мог подсказать вам подобную чепуху? Темница, яд, палач... Что общего может это иметь с философией, с царством разума?..
— Об этом-то я и говорю. Все это случится с вами именно в царстве разума и во имя философии, человечности и свободы. И это действительно будет царство разума, ибо разуму в то время будет даже воздвигнут храм, более того, во всей Франции не будет никаких других храмов, кроме храмов разума.
— Ну, — сказал Шамфор с язвительной усмешкой, — уж вам-то никогда не бывать жрецом подобного храма.
— Надеюсь. Но вот вы, господин Шамфор, вполне этого достойны, вы им будете и, будучи им, бритвой перережете себе жилы в двадцати двух местах, но умрете вы только несколько месяцев спустя.
Все молча переглянулись. Затем снова раздался смех.
— Вы, господин Вик д'Азир,[89] не станете резать себе жилы собственноручно, но, измученный жестоким приступом подагры, попросите это сделать других, думая кровопусканием облегчить свои муки, вам пустят кровь шесть раз кряду в течение одного дня — и той же ночью вас не станет. Вы, господин де Николаи, кончите свою жизнь на эшафоте; вы, господин де Байи,[90] — на эшафоте; вы, господин де Мальзерб,[91] — на эшафоте...
— Ну, слава тебе, господи, — смеясь воскликнул Руше, — господин Казот, по-видимому, более всего зол на Академию, а так как я, слава богу, не...
— Вы? Вы кончите свою жизнь на эшафоте.
— Да что же это такое, в самом деле? Что за шутки такие! Не иначе как он поклялся истребить нас всех до одного!..
— Нет, вовсе не я поклялся в этом...
— Что ж это, мы окажемся вдруг под владычеством турок или татар или...
— Нет. Ведь я уже сказал: то будет владычество разума. И люди, которые поступят с вами так, будут философы, и они будут произносить те самые слова, которые произносите вы здесь вот уже добрый час. И они будут повторять те же мысли, они, как и вы, будут приводить стихи из «Девственницы», из Дидро...
Все стали перешептываться между собой: «Вы же видите, он сумасшедший». (Казот по-прежнему говорил все это чрезвычайно серьезным тоном). «Да нет, он просто шутит. В его шутках ведь всегда есть нечто загадочное».
— Так-то оно так, — сказал Шамфор, — но его загадки на сей раз что-то не очень забавны. Больно уж они партибулярны, как сказали бы древние римляне, а попросту говоря, несколько попахивают виселицей. Ну, и когда же все это будет, по-вашему?
— Не пройдет и шести лет, и все, что я сказал, свершится.
— Да, уж чудеса, нечего сказать (это заговорил я). Ну, а мне, господин Казот, вы ничего не предскажете? Какое чудо произойдет со мной?
— С вами? С вами действительно произойдет чудо. Вы будете тогда верующим христианином.
В ответ раздались громкие восклицания.
— Ну, — воскликнул Шамфор, — теперь я спокоен. Если нам суждено погибнуть лишь после того, как Лагарп[92] уверует в бога, мы можем считать себя бессмертными.
— А вот мы, — сказала герцогиня де Грамон,[93] — мы, женщины, счастливее вас, к революции мы непричастны, это не наше дело; то есть немножко, конечно, и мы причастны, но только я хочу сказать, что так уже повелось, мы ведь ни за что не отвечаем, потому что наш пол...
— Ваш пол, сударыня, не сможет на этот раз служить вам защитой. И как бы мало ни были вы причастны ко всему этому, вас постигнет та же участь, что и мужчин...
— Да послушайте, господин Казот, что это вы такое проповедуете, что же это будет — конец света, что ли?
— Этого я не знаю. Знаю одно: вас, герцогиня, со связанными за спиной руками, повезут на эшафот в простой тюремной повозке, так же как и других дам вашего круга.
— Ну уж, надеюсь, ради такого торжественного случая у меня по крайней мере будет карета, обитая черным в знак траура...
— Нет, сударыня, и более высокопоставленные дамы поедут в простой тюремной повозке, с руками, связанными за спиной...
— Более высокопоставленные? Уж не принцессы ли крови?
— И еще более высокопоставленные...
Это было уже слишком. Среди гостей произошло замешательство, лицо хозяина помрачнело. Госпожа де Грамон, желая рассеять тягостное впечатление, не стала продолжать своих расспросов, а только шутливо заметила, вполголоса обращаясь к сидящим рядом:
— Того и гляди, он не оставит мне даже духовника...
— Вы правы, сударыня, у вас не будет духовника, ни у вас, ни у других. Последний казненный, которому в виде величайшей милости даровано будет право исповеди...
Он остановился.
— Ну же, договаривайте, кто же будет этот счастливый смертный, который будет пользоваться подобной прерогативой?
— И она будет последней в его жизни. Это будет король Франции. Хозяин дома резко встал, за ним поднялись с мест все остальные. Он подошел к Казоту и взволнованно сказал ему:
— Дорогой господин Казот, довольно, прошу вас. Вы слишком далеко зашли в этой мрачной шутке и рискуете поставить в весьма неприятное положение и общество, в котором находитесь, и самого себя.
Казот ничего не ответил и, в свою очередь, поднялся, чтобы уйти, когда его остановила госпожа де Грамон, которой, как ей было это свойственно, хотелось обратить все в шутку и
