и вздохнуть боялся.
Уж так долго этот день тянулся — думал Завид, и не вытерпит. Люди пришли соколов кормить, он уж хотел кричать, чтобы его из бочки вынули. Даже и то, что голову срубят, не так страшит, как эта бесконечная мука. Уж рот открыл, да опомнился, ведь не себя одного подведёт, ведь и Дарко тогда головой ответит. Пальцы закусил, скулит, слёзы катятся.
Под вечер он уж в забытьё впал, тела не чует. Курица в мешке шевелится и порою тихо квохчет, будто спрашивает, куда попала, да ей темно, оттого она не поднимает шума и думает, что надобно спать.
Скрипнуло донце над головой, пропало, и в бочке светлее стало. Завид и головы не поднял. Кто ни явился, уж всё одно.
— Живой? — затормошил его Дарко. — Да живой ты? Вставай, подымайся, я долго тут быть не могу.
Тянет он его под руки, а Завид и встать не может. Кое-как из бочки выбрался, да тут и упал, стонет. Дарко ноги ему растирает, сам оглядывается, не идёт ли кто, да шепчет:
— Всё ладно будет! Царь-то меня наградил за храбрость, нынче я с сокольниками сижу, заморским вином их пою. Чужим-то на дворе быть нельзя, а меня впустили, значит…
Над Соколиным двором раскинулось чёрное небо. У ворот огни горят, лёгкий ветер едва дымки колеблет. Ночь морозная, звёздная.
— Руки чуешь? — спрашивает Дарко. — Клетку держи!
Сунул он в руки Завиду плохонькую клетку, ровно как та, что во сне была, а сам уж с запором возится, ставни отпер.
Хлынул наружу свет. Завид рукою глаза прикрыл, жмурится. За решёткой будто огонь горит, он и птицы за ним разглядеть не может.
— Мешок, мешок давай! — торопит Дарко.
Пока Завид поднимался да руки-ноги расправлял, Дарко уж всё сделал: птицу рукавицей схватил, да в мешок, а мешок в клетку сунул. Вместо птицы в клеть пустил рыжую курицу, а там решётку замкнул и ставни запер.
— Дальше сам, — говорит, за плечо треплет. — Ну, брат, опомнился? Сдюжишь? Потерпи, уж всё смогли, уйти осталось!
Сам в лицо глядит встревоженно. Завид головой тряхнул, кое-как ответил:
— Всё сделаю, иди.
— Туда, слышь? — указал рукою Дарко. — Туда пойдёшь, под лестницей спрячешься. Ну, брат, не оплошай!
Хлопнул он Завида по плечу, да и ушёл торопливо. Слышно было, отворилась дверь, вырвались наружу голоса да смех, и стихло всё.
Взял тут Завид мешочек с зелёным огнём, что висел на поясе. Непослушными руками натряс порошка на бочку, туда, где птица выжжена была. Старался по рисунку, да уж как впотьмах разглядел. После долго искру высечь не мог.
Вот занялся огонь и пошёл разгораться. Завид подхватил клетку и заковылял за угол, морщась — ноги ещё не отошли. Там прислонился к брёвнам, застыл, сердце колотится. Страшно ему хочется хоть одним глазком взглянуть на птицу, да не до того.
Вынул он из-за пазухи дудку, к губам поднёс, дохнул. Захрипела, завыла дудка. Всполошились, захлопали крыльями соколы в клетях, и птица-жар встрепенулась, забилась в мешке.
— Тише, не бойся, — говорит ей Завид, а сам думает: как же не бойся? Если всё удастся, тут ей и смерть… Да, может, она и сама о смерти молила, сидя в тёмной и тесной клети?
Глупо об этаком думать, она ведь птица. Птицы смерти не ищут.
Вот уж люди на шум набежали, глаза выпучили, трясутся, как листы на осине. И Дарко тут же стоит, разинув рот. В ладони всплеснул, заголосил:
— Вот уж беда, этакого и царь не ждал! Он-то всех сторожей да дружинников к себе созвал, а что нечисть птицу-жар уворует, и не думал!
— Набери в рот воды! — прикрикнули на него. — Может, черти до птицы и не успели добраться — вишь, ставни-то заперты. Ну-ка, поглядим!
На бочке зелёный огонь догорает. Дерева не съест, а что рисунок не мастером сделан, того уж никто не поймёт. Столпились, дрожат сокольники, друг дружку в плечо толкают:
— Ты погляди!
— Нет уж, ты!
Вот один зашарил за воротом, вынул ключ.
— Нечисть бы железный замок не отперла, — бормочет с сомнением. — Да и мудрён замок, не вдруг отомкнёшь!
Того не ведает, что Дарко этот замок и вовсе без ключа отпер, одними хитрыми крючками.
Распахнули они ставни, да так и отшатнулись: сидит за частой решёткою рыжая курица!
— Как же это? — кричат. — Чур меня, чур меня! Подменили!
Делать нечего, нужно тут же царю доложить. Нерадостно сокольникам: и здесь остаться страшно, и этакую весть нести неохота. Потянули они соломины, двое пошли.
— Достанется вам ещё, что чужого впустили, да и мне достанется, — говорит Дарко. — Вино ещё пили, стол накрыт остался… Вот что: побросайте всё в мешок, дайте мне и научите, как бы тихо уйти, ведь ежели прознают, что вы двор не сторожили, куда как строже спросят!
— И верно, — говорят ему. — Прибрать надо бы!
Сидит Завид в тёмном углу под лестницей, как было велено. Слышит, люди ушли торопливо, да скоро вернулись.
— Сюда иди, — говорят. — Прямо иди да направо повороти, сенями да перильными переходами и выйдешь к голубятне. Там сторожей нет, там до утра и отсидись, а поутру уж выведем.
Впустили кого-то в избу да ушли. Завид тихо сидит, ждёт. Вот опять распахнулась дверь, Дарко зовёт негромко:
— Где ты есть? Сюда, да скорее!
Завид живо за угол метнулся, в сени влетел, дверь за ним затворилась. Темно стало. Дарко по плечу хлопает, смеётся:
— Почти ушли, брат! У меня в мешке чего только нет, хочешь ли пирога? Небось оголодал!
Сунул он Завиду впотьмах ломоть гороховика, тот отказываться не стал, уписывает на ходу. Пробрались они через избу, у перильного перехода встали, прислушались: издалека доносятся крики. Видно, все, кто ни есть, к Соколиному двору сбегаются.
— Это нам на руку! — говорит Дарко. — Я так и думал, значит, что на голубятню пошлют, не зря мужикам сказал там и ждать. Прежде не знал, как туда пройти, да эти-то сами подсказали! Ну, брат — за тыном уж воля! Удалось, веришь ли?
— Да ещё не ушли, — говорит Завид. — Уйдём, так порадуюсь.
Прошли они через стылый пустой двор. Дарко задом наперёд идёт, мешок волочит, следы кое-как заметает, чтобы не видно было, что двое шли. Снег ещё тонкий да коркой взялся, следов почитай и не видно, им и это на руку.
У высокого тына Дарко остановился и достал из-за пазухи верёвку с крюком. Забросил её, зацепил между кольев, где они будто пониже были, и собрался лезть. Тулуп снял, повесил на плечо, напоследок ещё огляделся. Двор
