поднялся невыразимый шум и крик.
— Орлик! Шкура барабанная! Убить такого мало. Ну и дочка — подлюга! Гады, кровососы, мазепы!
— Давай еще раз показывай!
Сиво-Железо уговаривал:
— Смирно! Тише! Я думаю, друзья, хватит!
— Еще просим, еще просит народ...
Сыграли сначала. Восторгу не было конца.
Потом пели песни, играли на балалайках и гребешках. Все это было весело и бойко, но солдаты слушали насупившись, как бы размышляя над чем-то.
5
Однажды поздно вечером мы с Антоном шли по темным улицам города. Из-за Волги дул холодный ветер. Шел снег.
— Ну и погодка! — поеживаясь, сказал Антон. — Ветрище, словно с цепи сорвался.
— Зима недаром злится — прошла ее пора, — засмеялся я.
— Да, да, — подтвердил Завалишин. — Это, кажется, из хрестоматии. Прошла ее пора!
Мы думали с ним об одном и том же: должна же с уходом этой зимы измениться жизнь, иначе никак нельзя. Детское стихотворение вдруг приобрело в нашем понимании глубокий скрытый смысл.
— Весна в окно стучится и гонит со двора. Зиму гонит, Антон!
— Это совсем хорошо, прямо, можно сказать, в точку! — восторгался Завалишин.
На душе у нас было радостно в предчувствии надвигающихся событий.
— Вот увидишь, — говорил Антон, — как с ледоходом все затрещит, как пойдет все ломаться и кувыркаться. Эх, и разыграется Волга!..
Вдруг во дворе, мимо которого мы проходили, я услыхал знакомый голос, потом еще чей-то. Я осмотрелся. Тут была квартира Темлянкина. Заскрипела калитка, и мы быстро спрятались за угол. Темлянкин замешкался у ворот, запирая калитку, а его спутник, незнакомый высокого роста офицер, позванивая шпорами, вышел на дорогу и остановился.
— Это очень хорошо, — сказал офицер, когда его догнал Темлянкин, — что вы так умно решили. Я рад, что среди молодежи, среди офицеров есть еще такие... которым дороги... которые хранят, так сказать, честь и традиции.
Оба были подвыпивши.
— Да разве можно иначе... У нас в роду никогда не было ни демократов, ни либералов. Мой отец — старый полковник, верой и правдой служил государю.
— Это очень драгоценное... качество, сударь мой.
— А как же иначе, Григорий Анфимович? Если не мы их, так они нас.
— Ну уж это — атанде‑с!.. Мы их‑с, а не они! Да‑с.
Офицер пошатнулся. Темлянкин поддержал его.
— Вы, прапорщик, знаете, что такое... преданность? — продолжал офицер. — Нет, не знаете! Вот у меня в груди все перевертывается. Да‑с. Здесь столько верности, преданности... Я словами не могу... сказать... Я петь хочу. Бо-о-же, царя хра-а-ни‑и! — заорал офицер. — Под козырек, отдавай честь, когда я гимн пою! Все вы бунтовщики, все предатели, христопродавцы... Да‑с!
— Григорий Анфимович, разрешите я вас до дому провожу, — подобострастно просил Темлянкин, беря офицера под руку.
— Раз-решаю. Ты хороший офицер, а все остальные дерьмо. Пропала Россия...
Метель все усиливалась. Как будто полчище снежных великанов прилетело откуда-то из-за Волги и начало размахивать широкими белыми рукавами и отплясывать на улице не то русского трепака, не то украинского казачка. Темлянкин со своим спутником скрылся в сплошной мгле.
— Вот она, опора-то Российской империи. Видал какая? — усмехаясь, сказал Антон. — И так снизу и доверху. Насквозь так. Вот вам офицер с университетским образованием...
— Я давно это знаю и Рамодин предупреждал.
— Ты не все знал. Он же законченный шпион, провокатор...
— А кто это с ним?
— Жандармский ротмистр Неплюев.
Простившись с Антоном, я пошел к Рамодину и рассказал о том, что мы видели и слышали.
— Сволочь, головастик! — вспылил он. — А прикидывается философом. Ну и мерзавец! Покажись он мне теперь!
— Ну-ну, не глупи! — уговаривал я друга. — Спокойствие и выдержка прежде всего.
— Какой же он подлец! — продолжал возмущаться Рамодин. — И как такие мерзавцы могут жить на свете?
Выпалив все ругательства, какие у него были в запасе, Рамодин немного успокоился. И у меня от сердца отлегло. Зная его пылкий нрав, я боялся, чтобы он не наделал каких-либо глупостей...
Через день Рамодина арестовали. По словам хозяйки, жандармы пришли ночью. Сделали обыск в квартире. Ничего не нашли. Ротмистр Неплюев был очень вежлив и все извинялся, что побеспокоил:
— Такая уж служба, кому-нибудь надо беспокоить.
Любовь Георгиевна, приглашенная в понятые, тряслась, как осиновый лист, и еле стояла на ногах.
— Господи боже, что же это такое? — крестясь, шептала она. — Я так волнуюсь, так волнуюсь.
— Успокойтесь, успокойтесь! — стараясь быть галантным, сипел ротмистр. — Вы совершенно напрасно волнуетесь! Дело обычное. Мало ли чего в жизни бывает, — и предложил ей стул.
— Ничего, я постою, — сказала Любовь Георгиевна.
— Но я не могу сидеть, когда дама стоит. Прошу вас.
В дверях стоял жандарм, а жандармский унтер перебирал вещи в квартире. Перетряхивал книги, тетради, переворачивал постель, копался в ящиках стола.
— Ничего нет, ваше высокоблагородие, — доложил он.
— Ищи как следует, — снова засипел Неплюев. — Посмотри под кроватью, за обоями. Чемодан открой. Нет ли двойного дна. Переплеты книг тоже бывают с разными секретами.
— Что же вы ищите, собственно говоря, деньги или драгоценности? — насмешливо спросил Рамодин.
— А вы будто не знаете?
— Откуда же мне знать...
— А вот это вам знакомо? — Неплюев подал листовку, отпечатанную на гектографе. — Только не рвите — у меня их много... К этим листочкам вы имеете отношение очень близкое. Не так ли?
— Нет, вы ошибаетесь!
— Но вы согласны с тем, что тут напечатано?
— А я даже и не читал. Меня эти листочки абсолютно не интересуют.
— А если я приведу доказательства, что листочки эти печатали вы?
— Нету вас таких доказательств.
— Хорошо, мы поговорим с вами об этом после.
Рамодин налил из графина в стакан воды, накапал мятных капель, которые он держал всегда на столе, и выпил залпом.
— Позвольте, что вы
