во время полета, но и когда стояла в ожидании своего растерзанного багажа. Затем что-то заставило меня обернуться и сообразить, что ко мне направляется красивый молодой человек и заключает меня в свои объятия.
— Уиппет! — сказал Марк. — Ты выглядишь ужасно. Но все равно мне приятно тебя видеть.
Разумеется, мы не видели друг друга несколько месяцев. И теперь здесь, в аэропорту, я смотрела на него, как на незнакомца. Милый мальчик, с которым я встречалась, молодой человек, за которого я вышла замуж, неверный муж, которого я бросила буквально за несколько минут до того, как он бросил бы меня… ничего этого больше не существовало. Передо мной стоял тепло улыбающийся гей, один из тех, про которых женщины говорят: «Такое добро пропадает!»
Мне казалось — я хорошо помню, что подумала об этом, высвобождаясь из его объятий — что Марк умер. По крайней мере, тот Марк, которого знала я, был мертв.
И сегодня, сидя у его постели, которая вполне может стать для него смертным одром, я точно знаю, что я ничего не могу сделать, равно как и не могла ничего сделать в прошлом. Марку просто суждено быть одним из тех, кто умирает дважды. Однажды — в тот день в аэропорту. И снова — в любой день, в любую неделю, в любой месяц… Только теперь на месте красивого незнакомца лежит кучка высохших костей. Тогда почему, пройдя через все эти смерти, возрождения и трансформации, я сама остаюсь все тем же человеком, все еще цепляюсь за свою роль его студенческой подружки?
* * *
— Не плачьте.
Двое одинаковых юношей провожают меня и мою инвалидную коляску до лифта и по очереди произносят слова утешения, переплетенные друг с другом, как в симбиозе.
— На самом деле, сегодня один из его хороших дней.
— Некоторым из наших друзей было значительно хуже.
— Мы уже потеряли, наверное, около тридцати человек…
— Больше. Скорее, пятидесяти…
— …из числа наших ближайших друзей за последние несколько лет, так что…
— Мы знаем, что вы чувствуете.
— Правда, мы чувствуем то же самое.
Нет, думаю я. Вы — не чувствуете. Не по поводу Марка.
Но я благодарю их и говорю, что мы увидимся в следующий раз. Только много позже, когда Тед заходит в мою палату, я позволяю себе отыграться на нем.
— Это несправедливо! Ты же знаешь. Марк — один из самых умных людей из всех, кого я знаю. Это невозможно — видеть его таким… таким съежившимся. Умственно еще больше, чем физически.
— Да, это несправедливо, — устало соглашается Тед. — Но какой, по-твоему, должна быть правильная медицинская реакция? Есть хорошие дни, есть дни похуже. Очевидно, сегодняшний день из тех, что похуже. Видишь ли, его мозг начинает разбухать, тогда как все остальное тело усыхает. И теперь он…
— И теперь он несет околесицу! Марк бы это возненавидел, если бы знал. Если он знает. Боже, кто может утверждать, что он не знает?
От усталости у Теда мешки под глазами.
— Ты что хочешь мне сказать, а, Дана? Что это я — или ты — должны решить, когда наступит подходящий момент, чтобы дать ему уйти?
Разумеется, когда он об этом говорит, я прихожу в отчаяние.
— Просто… когда я смотрю, каким он стал, я… скучаю по Марку.
На лице Теда появляется редкое для него непроницаемое выражение.
— Я тоже.
Тед моложе меня и Марка. Но он так жаждет стать взрослым, что для меня это настоящий шок — вдруг вспомнить, насколько же он моложе. Особенно сегодня, когда работа и личное горе старят его прямо у меня на глазах.
— Ну конечно. Мне так жаль, Тед!
Это первый и, возможно, единственный, обмен чувствами между нами. Надо отдать нам обоим должное, обниматься мы не стали.
— Я скучаю по Марку, — повторяет Тед. — Но вот что ты мне скажи… Какого черта должен я делать с тем, что осталось лежать в кровати на седьмом этаже?
Ну что можно на это ответить?
Глава вторая
Когда люди говорят, что я должна радоваться тому, что больница уже позади, я признаюсь, что еще больше я рада, что позади осталась утка. Думаю, Мерфи бы меня понял. Он знает, как это ужасно — выполнять физиологические функции по команде.
Сначала, когда я вернулась домой, я была привязана к инвалидной коляске. Возможно, мой приятель-электрик из ожоговой палаты прав и у меня нет настоящих забот. Зато у меня есть куча свободного времени. Он бы посмеялся, во всяком случае, я так думаю, если бы увидел, как я кружусь в своей коляске по гостиной, описывая все меньшие и меньшие круги и от скуки представляя себя Джоан Кроуфорд в «Что случилось с малышкой Джейн?» в сцене, следующей за тем, как сестра подала ей зажаренную канарейку. Или то была крыса?
Теперь, когда я перешла на костыли, жизнь стала и легче, и труднее. Легче потому, что я теперь могу, в основном, сама себя обслуживать. Но и труднее, поскольку мне приходится приспосабливаться все это делать без помощи рук.
Передвигаться — не проблема. Я вполне способна дойти на костылях до продовольственного магазина. Но когда я туда прибываю, сам процесс покупки оказывается чрезвычайно затруднительным. Я с трудом прыгаю по рядам, останавливаясь, чтобы положить нужный мне предмет в сумку, повешенную на шею. Затем, оплатив покупку, я должна изловчиться и переложить покупки в рюкзак, и уж потом ковылять на костылях домой.
И обнаружить по дороге, что начался дождь. Это означает, что мне приходится прыгать по ступенькам автобуса с бьющим по спине рюкзаком и с билетом, зажатым в зубах, откуда его должен достать водитель, как единственную розу на длинном стебле.
Учтите, у инвалидов есть свои преимущества. Теперь я могу прихромать в самый фешенебельный магазин. При этом впервые в жизни не испытывая унижения.
Ушли в небытие мои страхи перед продавщицами в магазинах Пьера Кардена или Ива Сен-Лорана, или даже чего покруче, терзавшие меня всю жизнь. Перед всеми этими женщинами, чьи волосы так туго затянуты наверх, что у них даже глаза слезятся. И чьи замороженные манеры предполагают, что, возможно, они не уходят домой вечерами, а висят вверх ногами в специальном холодном помещении вместе с мехами, где поддерживают температуру на должном низком уровне. Но, как я сейчас выяснила, даже такие женщины не осмеливаются обидеть инвалида.
Вместо этого они стоят в сторонке и скупо улыбаются, пока я ковыляю вдоль прилавков, с удовольствием щупая шарфы. Или пробираюсь к примерочной с платьем за пятнадцать тысяч долларов, держа его зубами
