от Гудзона и района «Маленькая Италия». Денег на жильё в таком дорогом квартале у поэта не было, эмигранты селились в комнатухах спальных районов, но его пустил в квартиру профессор-славист Джордж Клайн.
Задний зелёный дворик дома был разбит ниже уровня улицы, Бродский садился с пишущей машинкой на подвальной верандочке и работал, пока светило солнышко. А потом часами слонялся по пирсу, уверяя, что это место напоминает Питер. Именно здесь создана «Колыбельная трескового мыса»:
…Местность, где я нахожусь, есть рай,
ибо рай – это место бессилья.
Ибо это одна из таких планет,
где перспективы нет…
В самом известном видеоинтервью, сделанном в гостиной гринвичвиллиджской квартирки, Бродский рассказывает, насколько не хотел уезжать, показывает фотографии, живущие с ним вместо любимых людей, и говорит, что по-настоящему общается в Америке максимум с пятью людьми. Он постоянно курит, нервно сбрасывает пепел, заикается больше, чем в других интервью, и, нагромождая идентичности, презентуется: «я еврей, русский поэт и американский гражданин».
«Ни страны, ни погоста не хочу выбирать. На Васильевский остров я приду умирать» – писал Бродский в 1962 году, но за две недели до смерти очень по-американски купил место в часовне на ньюйоркском кладбище по соседству с Бродвеем. И там его похоронили согласно завещанию и помянули в «Русском самоваре», в развитие которого Бродский вложил свой нобелевский гонорар.
Но через год вдова-итальянка решила перехоронить поэта в Венеции, на острове Сан Микеле, и началась чистая гоголевщина. В Союзе писателей не зря шутят: «жениться надо на профессиональной вдове», имея в виду вменяемое поведение жены по отношению к памяти и творческому наследию покойного.
Вдова Бродского выкопала гроб и повезла в Италию, чтобы купить место на русской половине кладбища, возле Дягилева и Стравинского. Как известно, гроб открылся во время полета, а в Венеции при погрузке на катафалк разломился пополам. Тело, пролежавшее год, пришлось перекладывать в новый гроб.
Вдова ничего не согласовала заранее, а православная церковь отказала в захоронении. Хоронить Бродского на своей части острова отказалась и католическая церковь. И после нескольких часов ругани над гробом вдова договорилась с протестантской частью кладбища, но место оказалось только возле антисемита поэта Эзры Паунда, которого Бродский ненавидел.
Начав копать яму, наткнулись на чьи-то останки, так что запихнули могилу к кладбищенской стене. А «шесть кубометров» жёлтых роз, присланных Ельциным, Михаил Барышников демонстративно унёс к памятнику Эзры Паунда: якобы Бродский оговорил в завещании, чтобы не было ни одного цветка от властей с его родины.
Но это странно – в России уже вышло 4-томное собрание сочинений, а поэту присвоили звание почётного гражданина Санкт-Петербурга. И Бродский не отказывался от приглашений на родину, а откладывал по состоянию здоровья, отшучиваясь: «Лучшая часть меня уже там – мои стихи».
Могила Бродского находится в запущенной части кладбища, по соседству с семьями английских моряков девятнадцатого века. Сан Микеле – крохотный островок между городами Фондамента Нуова и Мурано, прославленного местными стеклодувами. Со стороны моря кладбищенский остров смотрится как крепость, а возле него на понтонах установлена бронзовая «Ладья Данте» московского скульптора Георгия Франгуляна.
Могилу Бродского на острове посещают единицы, и думаю, гоголевщина этого погребения всё-таки завершится на Васильевском острове, куда будут толпами приходить люди, наполненные стихами. А «Ладья Данте» приплывёт в Неву, мы ведь видели, сколько эмигрантских захоронений прибилось к родине.
Могилу Бродского в России замещает памятник работы того же Франгуляна, зачем-то установленный спиной к Союзу писателей и лицом к посольству США, словно Бродский рвался в Америку, а не оказался перед выбором тюрьма-психушка-эмиграция.
С памятником Бродскому Франгулян попал в десятку, но мне не хватает возле него книжного киоска и столиков с пьяными поэтами и встрепанными поэтессами из нижнего буфета Дома литераторов, повторяющими строки поэта.
В США Бродский говорил: «Я не позволял себе в России и тем более не позволю себе здесь использовать меня в той или иной политической игре». Твой дом остается родным, «независимо от того, каким образом ты его покидаешь… Как бы ты в нём – хорошо или плохо – ни жил. И я совершенно не понимаю, почему от меня ждут, а иные даже требуют, чтобы я мазал его ворота дёгтем. Россия – это мой дом, я прожил в нём всю свою жизнь, и всем, что имею за душой, я обязан ей и её народу. И – главное – её языку».
Улочки Гринвич Виллиджа были похожи на старые кварталы Англии и Голландии, но непролазно тёмны. Хотелось пройти ногами по дорожкам, помнящим башмаки Бродского, но самой освещённой точкой оказался Вашингтон Сквер, окружённый учебными корпусами Нью-Йоркского университета.
Табличка на входе утверждала, что с девяти вечера парк запирают, но, как почти везде в Америке, написанное не соответствовало реальному – сквер был набит крикливой молодёжью, собачниками, маргиналами и туристами. Да и куда ещё было приткнуться в такой темнотище?
Фонтан не работал, и его круглые края использовались как сиденья. Мы тоже уселись и уставились в небо, густо простёганное огнями самолётов аэропорта Ла-Гуардия. Наверняка днём Вашингтон Сквер выглядел позитивней – играли дети, бренчали музыканты, носились стаи студентов, размахивая руками, учебниками, гаджетами, рюкзаками и дредами. Но в темноте казалось, что на пространстве бывшего кладбища и площади публичных казней заправляют старые хозяева – толпы любимых американцами призраков.
Тем более что в нависающем Браун Билдинге прежде была швейная фабрика «Трайангл» с худшими в городе условиями труда. Швей набирали из юных эмигрировавших ирландок и евреек и запирали в цехах на время рабочего дня, а родителям девушек объясняли, что подобный режим сохранит нравственность и чистоту их дочерей. И потому в пожаре 1911 года 146 швей заживо сгорели и погибли, выбрасываясь из окон.
Именно в этом помещении нынче оборудованы лекционные аудитории, а новый корпус Нью-Йоркского университета стоит на месте дома палача. И неудивительно, что в эдакой ауре выучился Сэмюэль Кольт, решивший, что уравнял людей правом на убийство.
Иосиф Бродский конечно же сидел вечерами на краю фонтана Вашингтон Сквера, выйдя прогуляться со своей Мортон Стрит. Но не написал ни строки про сквер, ни про Триумфальную арку, скопированную с парижской к 100-летию инаугурации Джорджа Вашингтона на месте, где он въехал в столицу. И где она осталась стоять как забытая декорация из чужого спектакля.
Не написал и о том, что основатель сюрреализма и дадаизма Марсель Дюшан объявил Гринвич Виллидж независимой республикой американской богемы, забравшись на Триумфальную арку. И о том, что после этого район начал искать
