class="p1">Или — если разговор пойдет об Америке:
— Америка не рай. Но если это ад, то самый лучший в мире.
Или — реплика в абстрактном духе. На случай, если произойдет что-то удивительное:
— Фантастика! Непременно расскажу об этом моему дружку Филу Керри...
У него были заготовлены реплики для всевозможных обстоятельств. Выходя из приличного ресторана, Головкер скажет:
— Это уже не хамство. Однако все еще не сервис.
Выходя из плохого, заметит:
— Такого я не припомню даже в Шанхае...
Головкер вечно что-то бормотал, жестикулировал, смеялся. Путал английские и русские слова. Вдруг становился задумчивым и молчаливым. Много курил.
И вот он понял — надо ехать. Просто заказать себе визу и купить билет. Обойдется эта затея в четыре тысячи долларов. Включая стоимость билетов, гостиницу, подарки и непредвиденные расходы.
Времена сейчас относительно либеральные. Провокаций быть не должно. Деньги есть.
Оформление документов заняло три недели. Билет он заказал на четырнадцатое сентября. Ходил по магазинам, выбирал подарки.
Выяснилось, что у него совсем мало друзей и знакомых. Родители умерли. Двоюродная сестра жила в Казани. С однокурсниками Головкер не переписывался. Имена одноклассников забыл.
Оставались Лиза с дочкой. Оленьке должно было исполниться тринадцать лет. Головкер не то чтобы любил эту печальную хрупкую девочку. Он к ней привык. Тем более что она, почти единственная в мире, испытывала к нему уважение.
Когда мать ее наказывала, она просила:
— Дядя Боря, купите мне яду...
Головкер привязался к девочке. Ведь материнская и отцовская любовь — совершенно разные. У матери это прежде всего — кровное чувство. А у отца — душевное влечение. Отцы предпочитают тех детей, которые рядом. Пусть они даже и не родные. Потому-то злые отчимы встречаются гораздо реже, чем сердитые мачехи. Это отражено даже в народных сказках...
Лизе он купил пальто и сапоги. Оле — шубку из натурального меха и учебный компьютер. Плюс — рубашки, джинсы, туфли и белье. Какие-то сувениры, авторучки, радиоприемники, две пары часов. Короче, одними подарками были заполнены два чемодана.
Деньги Головкеру удалось поменять из расчета один к шести. Головкер передал какому-то Файбышевскому около семисот долларов. В Ленинграде некая Муза передаст ему четыре тысячи рублей.
Летел Головкер самолетом американской компании. Как обычно, чувствовал себя зажиточным туристом. Небрежно заказал себе порцию джина.
— Блу джинс энд тоник, — пошутил Головкер, — джинсы с тоником.
Бортпроводница спросила:
— Вы из Польши?
Неужели, подумал Головкер, у меня сохранился акцент?..
В ленинградском аэропорту ему не понравилось. Все казалось серым и однообразным. Может быть, из-за отсутствия рекламы. К тому же он прилетел сюда впервые. Так уж получилось. Тридцать два года здесь прожил, а самолетом не летал.
Головкер подумал: что я испытываю, шагнув на родную землю? И понял — ничего особенного.
Поместили его в гостинице «Октябрьская». Вскоре приехала Муза — нервная и беспокойно озирающаяся по сторонам. Оставила ему пакет с деньгами.
Головкер испытывал страх, усталость, волнение. Больше часа он провел в гостинице, а Лизе так и не звонил. Что-то его останавливало и пугало. Слишком долго, оказывается, Головкер этого ждал. Может быть, все последние годы. Может, все, что он делал и предпринимал, было рассчитано только на Лизу? На ее внимание?
Если это так, задумался Головкер, сколько же всего проносится мимо? Живешь и не знаешь — ради чего? Ради чего зарабатываешь деньги? Ради чего обзаводишься собственностью? Ради чего переходишь на английский язык?
Головкер взглянул на часы — половина десятого. Припомнил номер телефона — четыре, шестнадцать... И дальше — сто пятьдесят шесть. Все правильно. Четыре в кубе... Он совершенно забыл математику. Но телефон запомнил — четыре, шестнадцать... А потом — те же шестнадцать в квадрате. Сто пятьдесят шесть...
Потрясенный, Головкер услышал звонок, раздавшийся в его собственной квартире. Один раз, другой, третий...
— Кто это? — спросила Лиза.
И через секунду:
— Говорите.
И тогда он глухо выговорил:
— Квартира Головкеров? Лиза, ты меня узнаешь?
— Погоди, — слышит он, — я выключу чайник.
И дальше — тишина на целую минуту. Затем какие-то простые, необязательные слова:
— Ты приехал? Я надеюсь, все легально? Как? Да ничего... В бассейн ходит. У тебя дела? Ты путешествуешь?
Головкер помолчал, затем ответил:
— Экспорт-импорт. Тебе это не интересно. Подумываю о небольшой концессии, типа хлопка...
Далее он спросил как можно небрежнее:
— Надеюсь, увидимся?
И для большей уверенности прибавил:
— Я должен кое-что вам передать. Тебе и Оле.
Он хотел сказать — у меня два чемодана подарков. Но передумал.
— Завтра я работаю, — сказала Лиза, — вечером Ольга приглашена к Нахимовским. Послезавтра у нее репетиция. Ты надолго приехал? Позвони мне в четверг.
— Лиза, — проговорил он забытым жалобным тоном, — еще нет десяти. Мы столько лет не виделись. У меня два чемодана подарков. Могу я приехать? На машине?
— У нас проблемы с этим делом.
— В смысле — такси? Я же беру машину в рент...
Вот он заходит (представлял себе Головкер) к человеку из «Автопроката». Слышит:
— Обслуживаем только иностранцев.
Головкер почти смущенно улыбается:
— Да я, знаете ли... Это самое...
— Я же говорю, — повторяет чиновник, — только для иностранцев. Вы русский язык понимаете?
— С трудом, — отвечает Головкер и переходит на английский...
Лиза говорит:
— То есть, конечно, приезжай. Хотя, ты знаешь... В общем, я ложусь довольно рано. Кстати, ты где?
— В «Октябрьской».
— Это минут сорок.
— Лиза!
— Хорошо, я жду. Но Олю я будить не собираюсь...
Тут начались обычные советские проблемы. «Автопрокат» закрылся. Такси поймать не удавалось. Затормозил какой-то частник, взял у Головкера американскую сигарету и уехал.
Приехал он в двенадцатом часу. Вернее, без четверти двенадцать. Позвонил. Ему открыли. Бывшая жена заговорила сбивчиво и почти виновато:
— Заходи... Ты не изменился... Я, откровенно говоря, рано встаю... Да заходи же ты, садись. Поставить кофе?.. Совсем не изменился... Ты носишь шляпу?
— Фирма «Борсалино», — с отчаянием выговорил Головкер.
Затем стащил нелепую, фисташкового цвета шляпу.
— Хочешь кофе?
— Не беспокойся.
— Оля, естественно, спит. Я дико устаю на работе.
— Я скоро уйду, — ввернул Головкер.
— Я не об этом. Жить становится все труднее. Гласность, перестройка, люди возбуждены, чего-то ждут. Если Горбачева снимут, мы этого не переживем... Ты сказал — подарки? Спасибо, оставь в прихожей. Чемоданы вернуть?
— Почтой вышлешь, — неожиданно улыбнулся Головкер.
— Нет, я серьезно.
— Скажи лучше, как ты
