Раненый издал последний звук, словно полоскал горло, и резко упал на бок. Лэнг прислушался — дыхания слышно не было.
Она обожала шуточки в духе старушки Мей Уэст[57], которая потрясала общественную нравственность в тридцатые годы.
Лэнг повернулся и обнял ее.
— Даже не могу передать, насколько я рад. Какой там, к черту, Ретт Батлер[58]…
Она мягко, но решительно отодвинула его.
— Потом. А сейчас нужно сматываться отсюда, да побыстрее. Кто-нибудь мог услышать стрельбу.
Лэнг подумал о герметизированной, снабжаемой кондиционированным воздухом части некрополя, открытой для ограниченной части широкой публики.
— Не исключено, хотя я считаю, что звукоизоляция здесь такая, что хоть атомную бомбу взрывай.
Герт окинула взглядом крохотный участок подземелья, освещенный их фонарями.
Лэнг приложил палец к ее губам.
— Ты права. Потом.
Она осветила своим фонарем двоих убитых.
— Они уже на кладбище. Какой смысл куда-то их переносить?
Она повернула голову и взглянула на край холма.
— И он тоже. Пускай Управление само разбирается, куда он пропал.
Лэнг поднялся и взял свою рясу.
Через несколько минут по площади Святого Петра шли бок о бок священник и высокая монахиня. В них не было ничего необычного. Правда, если бы внимательный наблюдатель проследил бы за ними достаточно долго, то заметил бы, что они касаются друг друга гораздо чаще, чем того требует этикет и их обеты.
И они все время смеялись.
Глава 47
Амальфитанское побережье, Равелло, гостиница «Палумбо»,
через два дня
Дороги, пробитые в горах Амальфитанского побережья Италии, в большинстве своем всего в полтора раза шире, чем автомобиль. Это рудимент тех времен, когда основным видом транспорта были велосипеды, а крошечные, величиной с коробку из-под обуви, автомобили преодолевали крутые повороты если не с веселым азартом, то, по крайней мере, с гордостью за свою ловкость. Сегодня переполненные автобусы, возившие все больше и больше туристов, заполняли эти дороги целиком, от каменного барьера над обрывом, под которым раскинулось море, до скалистой стены по другую сторону. Всем прочим транспортным средствам приходилось искать карманы, расширения и всяческие аппендиксы, укрывшись в которых, они могли пропустить мимо себя бодро сигналящих и воняющих дизельным выхлопом бегемотов.
Немногочисленные улицы Равелло слишком узки даже для одностороннего движения. Всё чуть побольше малолитражки рискует ободрать бока о дверные ручки домов.
Потому-то Лэнг и выбрал именно этот город. В старых каменных зданиях по Виа Сан-Дживанни-дель-Торо не было ничего примечательного, кроме того, что эти дома можно было считать небезынтересными примерами мавританского влияния в Средиземноморье. Вывеска гостиницы была маленькой, и это говорило о том, что знать о ее существовании должны лишь те, кому следует знать, а новой клиентуре — в частности, американской — следует искать гостеприимства в совсем другом отеле, рассчитанном на прихотливые вкусы заокеанских теле- и кинозвезд, пристроившемся на холме по другую сторону города.
По этой самой причине Лэнг и выбрал «Палумбо».
Вестибюль, казавшийся, когда войдешь с улицы, непрезентабельным, если еще не хуже, обычно вызывал у тех, кто попадал сюда впервые (если только им не успевали вовремя посоветовать отправиться куда-нибудь в другое место), сходные реакции. Человек останавливался, смотрел по сторонам и бормотал на своем родном языке: «О, боже!»
Сквозь двухэтажную стеклянную стену открывался вид на ущелье между туманными утесами и золотой пляж, лежавший на сотню футов ниже. Вдали на кобальтово-синей воде покачивались, словно веселые разноцветные поплавки, рыбацкие лодки. Обслуживающий персонал был тих, скромен и редко попадался на глаза, если его не вызывать специально.
Лэнг попросил номер неподалеку от вестибюля с таким же самым видом из окна. Они с Герт погрузились в однообразные прогулки, которые начинались с раннего утра. Продолжительные полуденные купания в уходившем в бесконечность «бассейне» гостиницы завершались ленчами в одной из двух (вряд ли их было больше) тратторий города и страстными любовными ласками после.
Обедали они не в обеденном зале гостиницы с расписанным фресками сводчатым потолком, а в маленьком ristorante, расположенном на одной из двух узких улиц, расходившихся вилкой из одной улицы, проходившей перед церковью. Как и в большинстве подобных заведений Италии, свет в ресторане был ярким, как в операционной. Лэнг обосновывал такое пристрастие к сильному освещению тем, что итальянцы любят точно знать, что получили именно то, за что платили деньги, и опасаются, что в полутемном помещении им под романтическим покровом подсунут какую-нибудь дешевку. Герт, в свою очередь, считала, что причиной тому прискорбный обычай средневековых правителей травить гостей ядом во время трапезы.
Как бы там ни было, но пожилая хозяйка ресторана целыми вечерами ходила босиком между столиками и требовала от каждого посетителя, дерзнувшего оставить на тарелке хоть кусочек, объяснить, почему он не доел то или иное блюдо.
Отобедав там уже в третий раз, Лэнг и Герт не спеша брели вверх по улице, казавшейся еще круче после съеденных за обедом деликатесов, таких, как фаршированные цветки цуккини, жареные артишоки и телячьи отбивные с ветчиной и шалфеем.
Лэнг остановился на пьяцце, крохотной площади, одну сторону которой занимало кафе-мороженое и кучка продавцов очень сомнительного антиквариата, на другой расположилась церковь, а еще две стороны оставались открытыми.
— Ну, ладно… Как ты все это узнала?
Они до сих пор не разговаривали о том, что случилось с ними в некрополе; напротив, старались избегать этой темы, как чего-то неприятного, хотя отлично знали, что вечно так продолжаться не может, и рано или поздно придется заговорить обо всем этом.
Герт, в туго обтягивавших ноги кожаных брюках и свободной блузке, выполненной в «крестьянском» стиле, на мгновение задумалась. Потом взяла его под руку и двинулась дальше по улице в сторону гостиницы. По дороге она рассказывала о том, что с ней случилось, — вернее, о том, что она запомнила, о том, как лежала в больнице, как лишилась памяти и слуха.
