– Ну, а что потом? – спросил я. – Убил того парня лопатой. Чем кончилась та ночь?
– Я работал тогда еще не в Ньюарке. Шел тысяча девятьсот двадцать девятый год. Уикваикскую среднюю школу тогда еще не построили. Я преподавал в Ирвингтонской. Там было мое первое постоянное место работы. А комнату я снимал у лесопилки Солондза, у подъездных путей. Когда пришел Айра, было часа четыре утра. Моя комната была на первом этаже, он постучал в окно. Я вышел, глянул на его окровавленные башмаки, окровавленные штаны, окровавленные руки и окровавленное лицо, впихнул его в старый «Форд-1», который тогда у меня был, и мы поехали. Я гнал куда глаза глядят. Куда-нибудь как можно дальше от ньюаркской полиции. Я тогда думал о полиции, о Боярдо я не думал.
– Он рассказал вам, что наделал?
– Да. А знаешь, кому еще он рассказал? Эве Фрейм. Многие годы спустя. Когда ухаживал за ней. В то лето, когда они были в Нью-Йорке вместе, предоставленные самим себе. Он по ней с ума сходил, хотел на ней жениться, но должен был рассказать ей всю правду про то, кем он был и какие страшные вытворял вещи. Если это отпугнет ее, значит, отпугнет, но ему было нужно, чтобы она знала, кого берет в мужья – что он был жутко необузданным, но эта необузданность в нем исчезла. Он сделал это признание, как делают все сами себя исправляющие люди – в надежде, что оно укрепит его на пути исправления. Он не понимал тогда – никогда так и не понял, – что именно такой необузданный мужчина Эве тогда как раз и был нужен.
Как всегда неосознанно, Эва, видимо, глянула внутрь себя и поняла: ей такое животное, такой дикарь и нужен. Кто же еще? Кто лучше обережет ее? С дикарем она в безопасности. Это объясняет, как она могла год за годом жить с Пеннингтоном, который все время увивался вокруг мальчиков, проводил с ними ночи, а в дом проникал через специально проделанную боковую дверь в стене его кабинета. Причем проделал он ее по просьбе Эвы, чтобы ей не просыпаться, когда он возвращается после своих утех в четыре утра. Это объясняет, почему она вышла замуж за Фридмана. Становится ясно, к каким мужчинам ее тянуло. У нее всю жизнь дикарь сменялся дикарем. Как только такой появится – она в очереди первая. Дикарь должен защищать ее, а она на его фоне будет белой и пушистой. Дикарь и хулиган как порука ее драгоценной невинности. Падать перед ними на колени и заламывать руки было для нее важнейшим ритуалом. Покорная красавица – вот был ее архетип, ключ к ее катастрофе.
Ей нужен был дикарь как средство искупления, способ нового обретения чистоты, а дикарю следовало подвергнуться укрощению. А кто лучше приручит его, как не самый мяконький котеночек на свете? Что воспитает его лучше, чем званые обеды для его друзей, солидная библиотека для его книг и утонченная жена-актриса с прекрасной дикцией? Короче, Айра рассказал Эве про итальянца и лопату, она поплакала о том, что он в шестнадцать лет сделал и как страдал потом из-за этого, как пережил это и как мужественно он перевоспитал себя, сделавшись совершенным и удивительным, и они поженились.
Кто знает, может быть, бывшего убийцу она приняла за идеальный вариант и вот еще по какой причине: на признавшегося тебе хулигана и убийцу легко можно возложить такую неподъемную ношу, как Сильфида. Обычный человек, увидев такого ребенка, с криком бросится бежать. Но хулиган… Он потерпит.
Узнав из газет, что она пишет книгу, я приготовился к худшему. Айра, понимаешь ли, даже имя того парня ей сообщил. Что могло удержать эту женщину, которую так и распирало, к тому же она думала, что загнана в угол, – почему же не сказать, почему не прокричать «Стралло» с самой высокой крыши? «Стралло! Стралло! Я знаю, кто убил землекопа Стралло!» Но я прочел книгу» и ничего там про убийство не было. Либо она так и не сказала Катрине и Брайдену о том, что Айра сделал со Стралло, – все-таки в чем-то сдержалась, понимая, что люди вроде Грантов (еще одна пара Эвиных дикарей) могут сделать с Айрой при помощи такого рода оружия, – либо просто забыла этот эпизод, как запросто умела забывать все неприятные вещи. Не знаю, что тут сыграло. Может быть, и то и другое.
Но Айра был уверен, что это дело откроется. И перед всем белым светом он предстанет таким, каким предстал передо мной в ту ночь, когда я увез его в округ Сассекс. Предстанет с головы до ног в крови убитого им человека. С лицом, забрызганным кровью жертвы. Таким, каким был тогда, когда со смешком (пакостным гоготком свихнувшегося подростка) сообщил мне: «Стралло в этом мире свое отостралло».
Тем, что начиналось как самозащита, он воспользовался как предлогом для убийства. Передернул карту. Самозащитой прикрыл жажду убийства. «Стралло в этом мире свое отостралло», – сказал мне мой брат-подросток. Он был доволен собой, Натан.
«А тебе-то теперь что делать, а, Айра? – спросил его я. – Ты об этом подумал? Перед тобой была развилка, и ты направился не в ту степь. Совершил самую большую ошибку в жизни. Всю ее черт знает как переиначил. И зачем? Потому что тот парень лез к тебе? Ну, так ты побил его! Выбил из него дурь. Одержал победу. Спустил пары, исколошматил его в хлам. Но зачем было усугублять свою победу, зачем возвращаться и убивать его, зачем? Из-за того, что он что-то там такое антисемитское говорил? Из-за этого надо было yбuвaть? Зачем всю тяжесть истории еврейского народа должен взваливать на свои плечи Айра Рингольд? Только что ты совершил непоправимое, Айра; теперь зло и психоз навсегда станут спутниками твоей жизни. Нынче ты сделал то, чего никогда не исправишь. В убийстве нельзя публично покаяться и стать снова как все. Ничто не может оправдать убийство. Никогда! Убийство перечеркивает не одну жизнь – оно перечеркивает обе. После убийства жизнь убийцы прекращается тоже! Ты никогда не избавишься от этой тайны. Ты и в могилу ее с собой потащишь. Она всегда будет с тобой!»
И тут вот еще что: когда некто совершает преступление вроде убийства, мне сразу представляется, что он вступает в некую «достоевскую» реальность. Книжный червь, учитель словесности, я жду, что в нем откроется психологическая рана, описанная Достоевским. Как можно, совершив акт убийства, не страдать? Ведь ты изуродовал себя, не так ли? Убив старушку, Раскольников не жил припеваючи следующие двадцать лет. Хладнокровный убийца с умом Раскольникова всю жизнь потом терзается, вспоминая это свое хладнокровие. Однако Айра оказался не столь подверженным рефлексии. Айра – человек действия. Как бы ни сказалось преступление на поведении Раскольникова… М-да, Айра расплатился по-иному. Его искупление состояло в том, что он всю жизнь положил на то, чтобы вновь разогнуться, стать прямо… но это совсем не то же самое.
Понимаешь, я не мог поверить, что он с этим сумеет жить, я не мог поверить, что я сам с этим сумею жить. Как жить с братом, который пошел и совершил такое убийство? Что теперь делать – отречься от него, прогнать? заставить явиться с повинной? Я представить себе не мог, что смогу жить с братом, который убил человека и живет себе как ни в чем не бывало, что смогу наплевать на свой долг перед обществом… Как это можно! Что? – убийство? Нет, это чересчур. Но я поступил именно так, Натан. Я наплевал и забыл.
Но через двадцать лет, молчу я или нет, как веревочке ни виться, кончик все равно, похоже, вот-вот готов был показаться. Америка вот-вот должна была увидеть под шляпой Авраама Аинкольна лицо хладнокровного убийцы. Америка должна была понять, что он таки чертовски нехороший дядя.
