ношу.
На такую милую просьбу никто не смог бы ответить, кроме меня, поэтому мы снова сели, поклявшись в нашей новой дружбе с помощью кувшина доброго старого вина, которое я заставил Кейт подсластить своими губками, прежде чем самому прикоснуться к нему. Я начал рассказ старой «Сагой о Валдаре, изгнаннике из Асгарда», а потом рассказал им историю всех моих земных любовей и войн, всех моих переменчивых радостей и печалей, жизней и смертей, начиная с первого пробуждения на том голом утесе в Армене; примерно так, как я изложил его здесь для вас, за исключением того, что мой рассказ был значительно короче.
Была уже глубокая ночь, когда я дошел до истории нашего возвращения в Иварсхейм, смерти Бренды и путешествия, которое привело меня в Англию. И когда последние слова медленно и печально слетели с моих уст, Кейт поднялась с глазами полными слез и подошла ко мне, протянув руки. Ее прекрасное лицо было почти таким же бледным, как в то последнее зимнее утро в Иварсхейме. Она сказала:
— Да, да, это так! Вы сказали, что мы можем не поверить вашей истории, и все же мы верим, потому что вы — настоящий рыцарь моих снов, и все, что вы рассказали, я видела и слышала, каждое дело и слово, возможно, не только в ночных видениях, которые приходили ко мне!
Я взял ее за руки и, глядя ей в глаза, сказал, движимый каким-то удивительным импульсом, который формировал слова помимо моей воли:
— Да, сестра моей души, это правда! Ты была Илмой из Армена и Циллой из Сабеи, и, хотя Балкис и Клеопатре по удивительному капризу судьбы было позволено принять твой образ, они не были тобой. Ты была той, кто преклонила колени перед крестом, когда я опустился на землю, чтобы умереть на Голгофе, и ты была той милой арабской девушкой, которая сражалась рядом со мной за ислам и умерла такой храброй смертью при Ярмуке; и ты была Северной лилией Брендой, которая первой признала истину, которую я принес в Иварсхейм, и пошла за мной, чтобы найти свою смерть во имя Христа в священной войне, хотя не оружие поразило тебя; и теперь ты снова живешь на земле со мной, и я снова твой истинный рыцарь, и…
— И на этом история заканчивается, пока рука судьбы не напишет ее продолжение, добрый сэр Валдар, — сказала она, вырвав руки и отступив от меня на приличное расстояние, как будто зная, что в следующий миг такой побег стал бы невозможен. Всего мгновение она стояла и смотрела на меня со смехом и испугом, с таким милым выражением вызова и независимости в глазах, что мое мрачное настроение улетучилось, как тень, и я тоже рассмеялся:
— Да будет так, милая моя леди, и, хотя перо держит судьба, все же я сделаю все, что в моих силах, чтобы направлять ее руку, когда она будет писать.
— Честный вызов, клянусь честью, который прозвучал в истинно рыцарском виде, — рассмеялся сэр Филип, поднимаясь со стула и переводя взгляд с нее на меня. — А теперь, госпожа Китти, у тебя осталось всего несколько часов ночи, чтобы увидеть еще один из твоих удивительных снов, так что иди спать, а то завтра мы увидим меньше розового на твоих щечках. Можешь довериться мне, я позабочусь о дальнейших желаниях твоего доброго рыцаря, так что пожелай ему спокойной ночи!
С этими словами он поцеловал ее на прощанье, как охотно сделал бы и я, и гораздо теплее, но для этого было еще рано, и поэтому поцелуй, который я так жаждал запечатлеть на ее губах, я был вынужден приложить (насколько она позволила) к ее руке. Когда дверь за ней закрылась, мне показалось, что с ней из комнаты ушла половина света.
Несмотря на поздний час, мы с сэром Филипом продолжили беседовать о других делах, которые требовали скорейшего устройства. Сначала он помог мне снять доспехи, в которых я пролежал так бессознательно долго. Потом он сходил в погреб и наполнил еще один кувшин вином, а когда вернулся, то застал меня с разложенным на столе содержимым последнего свитка, в котором было все, что осталось от сокровищ давно умершего фараона. Я всегда держал свиток на шее, под мягкой кожаной туникой, которую носил под кольчугой, и там он и оставался. Как будет видно, благодаря темным и коварным путям судьбы случилось так, что часть сохраненных сокровищ фараона-тирана, который несомненно выжал большую часть его стоимости из горького труда рабов, пошла на покупку средств, чтобы нанести самые суровые и изощренные удары за свободу, какие позже увидел мир.
Сэр Филип, конечно, уже знал о том, как сокровища попали в мои руки. Честность и верность его предков, которые, несмотря на бедность, не сняли ни единого драгоценного камня с моей перевязи, сохранила не только мое бедное, впавшее в транс тело, но и сокровище, которое должно было вернуть дому Кэрью его прежнее величие. Поэтому я выбрал самый красивый драгоценный камень, огромный великолепный алмаз, чья несравненная чистота отлично подходила тому дорогому призванию, которое я для него назначил, и сказал:
— Ни одна грязная рука торговца не должна прикасаться к нему. А эти и эти, — продолжил я, выбрав две пары лучших изумрудов и рубинов, — пойдут вместе с ним, и самый искусный мастер в Англии сделает из них дар любви, чтобы ваша милая сестра не приняла, быть может, неправильного решения относительно того кроткого вызова. Ну, а остальные штучки, которых хватит выкупить короля, принадлежат тебе и мне, сэр Филип. С твоей долей, которая принадлежит тебе по завещанию старого сэра Бодуэна, ты выкупишь древние земли Кэрью, и от тебя с какой-нибудь милой английской девушкой, которую ты возьмешь в жены, старый род обретет новую жизнь и расцветет так, как никогда прежде. Со своей долей я вернусь к своему старому ремеслу, куплю корабли и эти удивительные новые орудия из огня и грома, о которых ты рассказывал, и найму экипажи из англичан, в жилах которых течет кровь славных конунгов. И тогда ты представишь меня этой вашей девственной королеве, великой Елизавете, которую ты с таким восторгом почитаешь, и я пойду сражаться за нее и Англию против темных душ, кровавых тиранов, о которых ты рассказал. И когда я прославлю себя военными подвигами, достойными войти в историю, тогда я дерзну приступить к самому дорогому завоеванию, о котором я только что говорил.
— И ты не один пойдешь сражаться с «донами», мой добрый и щедрый
