Илья опустил глаза, занялся остывшей картошкой. Чуть погодя нехотя сказал:
– Может, и хорошо бы, если б не прожил. Я только сейчас понимать начал... Она ведь не для меня совсем, Настька-то. Ей бы князя, графа... Чтобы на руках ее носил, пылинки сдувал, смотрел на нее, как на икону... А от меня она что видела? Три года в таборе промучилась, а ей ведь там совсем не место было. И потом не лучше... Может, и мне надо было за себя какую-нибудь дуру-девку из табора взять. Чтобы не рвалась романсы петь, а, как все, по ярмаркам с картами носилась...
– Угу... То-то ты и сейчас на хоровую девчонку глаз кинул. Или правда поверил, что Маргитка будет для тебя по базарам гадать?
– Да оставь ты Маргитку в покое... – поморщился он. – Скажи лучше, что делать. Деваться-то надо куда-то, Настька меня все равно выгнала.
– Господи, а ты неужто ее испугался? – притворно удивилась Варька. – Что-то я раньше за тобой такого не видела! Не валял бы ты дурака, Илья, вот что я скажу. Настька тебе жена. Семнадцать лет – не три месяца. И ты для нее не голое место. Что прогнала – правильно сделала, давно надо было... Только как прогнала, так и назад примет, если по-умному все сделаешь.
– Это как – по-умному? – растерялся Илья.
– Перво-наперво иди в шатер, – пряча улыбку, распорядилась Варька. – Отоспись, а то вон скулы, как ножи, торчат. И картошку доешь, что ты ее уже час мучишь? А завтра видно будет. За ночь я что-нибудь придумаю.
– Варька, а как же...
– Сгинь с глаз моих, черт! – застучала трубкой по колену Варька. – Всю душу уже вымотал, не брат, а наказание небесное! Иди спать!
Илья обиженно доел картошку, встал, молча ушел в шатер. Варька вытащила из костра уголек, не спеша раздула потухшую трубку, выпустила в темноту клуб дыма, задумалась.
Табор спал. Кони всхрапывали, положив головы на спины друг другу, у дальней кибитки выла на садящийся месяц собака. Небо на востоке начинало чуть заметно сереть: близился рассвет.
Илья проснулся от утреннего холода, змейкой заползшего под рубаху и пробравшего до костей. Он, не открывая глаз, протянул руку, нащупал рядом старую овчину, натянул ее на себя, но сон уже пропал, да и овчина помогла немногим. В прорехи Варькиного шатра струился бледный свет, под ковровый полог подползла розовая полоса зари. Внизу полотнище шатра было мокрым, отяжелевшим от росы. Илья с огорчением вздохнул, приподнял с подушки голову – и остатки сна разом слетели с него. Рядом, спиной к нему, у опущенного полога, сидела Дашка.
– Дадо? – не поворачиваясь, спросила она.
– Девочка! – Илья вскочил, зашипел от боли, ударившись головой о жердь, снова сел. – Ты... ты откуда? Ты почему здесь? Ты... как ты, девочка? Ты зачем встала, зачем пришла?!
– Я не пришла, я приехала, – поправила Дашка. – На извозчике.
– Одна?!
– С Гришкой. Он там, в кибитке, спит.
– Господи... – Илья сел рядом с дочерью, провел ладонью по ее лицу, волосам, взял за руку, вгляделся в неподвижные глаза, словно стараясь отыскать след болезни. – Да как же ты, девочка? Мать знает, что ты здесь?
– Нет. Мы раным-рано ушли, еще темно было.
– Ох... – Илья даже закрыл глаза, представив себе, что будет с Настей, когда она проснется и увидит, что Дашки нет. – А... что случилось?
Дашка расправила на коленях юбку. Стряхнув с руки бегущую по ней божью коровку, сказала:
– Маргитка уехала.
– Маргитка?.. – глухо переспросил он, почувствовав, как вдруг больно дернулось что-то под сердцем. – Куда?
– В Бессарабию. Вчера вечером.
– Уехала... – зачем-то повторил Илья.
Медленно, чтобы по звуку Дашка не поняла, что происходит, лег навзничь, потянул к себе рваную Варькину подушку, сжал в зубах ее угол. Слез не было, но горло перехватило так, что он долго не мог вздохнуть всей грудью. Дашка не шевелилась, по-прежнему сидя лицом к откинутому пологу, перебирала в пальцах ткань юбки. Помолчав, сказала:
– Ты не мучайся. Она сама это решила. Значит, так ей лучше. С ней Яшка, она не пропадет. Все хорошо будет, дадо.
Илья с трудом перевел дыхание. Сел. Зная, что Дашка не видит его лица, все-таки не смог заставить себя посмотреть на дочь. Глядя в землю, спросил:
– Ты зачем приехала? Чтобы это мне сказать?
– Поехали домой.
– Но, девочка...
– Прошу, едем. А то мама проснется, увидит, что я дома не ночевала, – ой...
Илья молчал. Холодные, мокрые от росы пальцы Дашки легли на его кулак, и он не решился высвободиться.
Несколько минут спустя Илья вместе с дочерью вышел из шатра. Дашка тут же полезла в кибитку, откуда доносился Гришкин храп. Илья потер ладонями лицо, огляделся. Табор уже пробуждался, у шатров слышались сонные голоса женщин, влажные от росы спины лошадей были залиты розовым светом. Из-за края поля, красное и туманное, поднималось солнце, по блеклому небу ползла жемчужная цепочка облаков, высоко-высоко парил крошечный ястреб. Из-за шатра вышла, зевая, Варька с ведром воды в руках. Увидев Илью, она остановилась – и вдруг слабо ахнула, всплеснула руками, уронив ведро. И заплакала.
– Что еще? – хмуро спросил Илья, глядя на то, как к его сапогам бежит по утоптанной траве струйка воды.
– Дэвла... Илья... Ты же... ты ведь седой весь... Вот здесь... и здесь... Вчера-то впотьмах я не видела...
Он ничего не ответил. Стоял не двигаясь, смотрел в светлеющее небо. И лишь закрыл глаза, услышав низкий голос Дашки, вполголоса напевающей за кибиткой их песню:
Вы, ромалэ, вы, добрые люди,
Пожалейте вы годы мои...
Куда бежать, куда идти?
Остался я, цыгане, один...
Все богатство мое заберите —
Возвратите вы годы мои...
