Кроме врачевания и предсказаний, Дахир устроил для учеников своих и наиболее развитых, энергичных верующих собеседования, на которых обсуждал предстоящие катастрофы и указывал способы спасения их состояния и некоторых научных художественных сокровищ. Он указывал им также места в горах, где они могут найти безопасное убежище и укрыть свои семьи.
По всей земле, в самых разнообразных местностях обнаруживались частичные бедствия; проливные дожди вызывали наводнения; грозы с крупнейшим градом наносили страшные опустошения; неизвестно откуда появлявшиеся смертоносные газы заражали воздух и люди задыхались; появлялись неведомые до сих пор болезни, косившие население. Но все эти предупреждения и указания на анормальность положения не производили надлежащего впечатления, и неверующая себялюбивая толпа, погрязшая в атеизме и пороках, оставалась глухой и слепой, а так как бедствие до сих пор не коснулось Царьграда, и ничто не нарушало спокойствия его обывателей, там продолжали веселиться, богохульствовать, поклоняться Люциферу и насмехаться над Супрамати и его приверженцами.
Нашлись даже люди, не терпевшие его и намеревавшиеся убить, в надежде смертью его положить конец стеснительному для них нравственно обновляющему движению. Не понимая деятельности Супрамати, они удивлялись только тому, что индус хлопочет о восстановлении такого старого, отжившего вероучения, как христианство. Покушений на убийство было несколько, но они, понятно, не удались, а Супрамати совершенно не обращал на них внимания.
Иные мысли, и чувства заполняли душу мага. В нем проснулся человек. Но не с бурными, беспорядочными страстями, нет. В сердце его, бившемся с ненарушимым спокойствием, оживало самое тяжкое из чувств, терзающих душу человеческую, – страх потерять близкое и любимое существо.
Для его посвященного глаза близкий конец Ольги был слишком очевиден. Она становилась все прозрачнее, воздушнее, у нее появлялась внезапная слабость, и только могучая воля Супрамати и его знания поддерживали ее на некоторое время, но все-таки хрупкий организм явно таял, как воск на солнце. Тяжелое болезненное чувство когтями впивалось в душу мага, когда он убеждался, как быстро надвигалось разрушение.
Он привязался к прекрасному созданию, скромному и нежному, безгранично обожавшему его, он привык к ее близости, любил слушать ее щебетанье, то веселое и наивное, то серьезное, и проникнутое желанием понять его, а счастье, блиставшее в ее глазах, когда она играла с ребенком, возбуждало и в нем невыразимо сладкое и блаженное чувство.
И скоро все это должно кончиться… Снова он будет одинок и где-нибудь в далекой, уединенной подземной пещере вновь примется за тяжкую работу искания света; будет исследовать бесконечность, открывать новые тайны и приобретать новые могучие силы. И при этом надо жить… жить без конца, не считая веков, без личного интереса, с единственной спутницей – наукой, не дающей ни отдыха, ни покоя.
«Вперед! Вперед!», к далекой цели, гласил неумолимый закон, толкавший его в будущее. Его бессмертное тело не знало усталости, мозг никогда не ослабевал, а между тем в глубине души нечто трепетало и молило.
– Пощади! Верни мои человеческие свойства, с их слабостями, радостями и печалями!…
И в такие минуты он вдруг ощущал внутреннюю пустоту, подобную черной бездне.
Однажды вечером Супрамати сидел один в своем кабинете, мрачный и задумчивый. Он вспоминал, что утром у Ольги был приступ слабости продолжительнее обыкновенного, и его волновали описанные нами тяжелые думы. И вдруг до него донесся далекий голос:
– Не ищи того, чего не найти, не оплакивай то, что навсегда исчезло. Душа мага должна стремиться лишь к свету совершенному, но сердцу его должны быть доступны все чувства, кроме слабости.
Супрамати провел рукою по лбу и выпрямился. Правда, для него возврата уже нет. С человечеством его объединяет только страдание, чтобы напоминать ему, что он все-таки – человек.
Он встал и прошел в будуар жены. Комната была пуста, но, подняв портьеру спальни, Супрамати остановился на пороге и подернутым грустью взором смотрел на Ольгу, стоявшую на коленях у колыбели.
Молодая женщина казалась одного цвета со своим белым кружевным пеньюаром, голова ее низко склонялась над спящим ребенком, и глаза с невыразимой любовью и отчаянием были прикованы к нему; крупные слезы катились по щекам и падали на шелковое одеяльце. И мысли, сверлившие ее мозг, выражали страх приближавшейся смерти, тоску разлуки с любимым человеком и ребенком.
Жалость и сострадание сжали сердце Супрамати. Взор его рассеянно блуждал по роскошной комнате и остановился на широко открытой балконной двери. Луна только что взошла и заливала комнату серебристым светом, а из сада струился аромат роз и жасмина. Перед ним была картина глубокого покоя и светлого прекрасного счастья. Мысль расстаться со всем этим могла действительно возбудить щемящее чувство сожаления даже в ясной душе мага, но Супрамати не хотел быть слабым.
Подойдя к молодой жене, он поднял ее и увел на балкон, где усадил рядом с собою на маленьком мягком диванчике.
С этой высоты перед ними развернулась волшебная панорама, залитая таинственным лунным светом. У их ног расстилались дворцовые сады со сверкающими фонтанами, статуями и цветущими кустами, а вдали серебром отливал Босфор.
Ольга сначала молчала, точно очарованная, а потом порывисто сложила руки на груди и с уст ее сорвался болезненный вопль:
– Боже мой! Как все прекрасно здесь, как я счастлива… и должна умереть… Я знаю, Эбрамар предупредил меня, что за свое мимолетное блаженство я должна заплатить жизнью, но как жестоко такое ужасное условие!
Быстрым движением опустилась она на колени и обняла Супрамати.
– Я не хочу покидать тебя и нашего малютку! Жизнь так прекрасна, что я хочу жить и жить. Сжалься, Супрамати, дай мне жить…
Рыдания не дали ей досказать, она прижалась головой к руке мужа и стиснула ее обеими руками.
Болезненная тоска сжала сердце Супрамати, он почувствовал себя точно палачом. Располагая источником жизни и даровав ее уже не одному безразличному для него существу, он вынужден был отказывать юному любимому им созданью, вымаливавшему у него свою молодую жизнь. Ни разу еще, как в эту минуту, не чувствовал он всей тяжести возложенного на него испытания и всего глубокого его значения. Страдание этой минуты было расплатою за его светскую жизнь, за соприкосновение с людьми.
Все эти миллиарды быстро мелькавших на земле существ полагали на алтарь смерти то, что было у них самого близкого и дорогого; они вынуждены были переживать за себя и своих близких страшный закон разрушения; почему же он, призванный быть руководителем и наставником младенческих народов, мог рассчитывать на привилегию. Почему? Закон, равно существующий для всех, должен быть устранен, потому что он любит? Нет, несмотря на свое могущество, он должен вынести испытание, чтобы в полном значении слова быть таким как и все «человеком».
Да еще было ли бы бессмертие действительным счастьем для этого юного создания, в душе которого не было места ни для чего другого, кроме любви к нему? Она еще не созрела для «посвящения», и это он знал, а что сталось бы с нею без него, в этой бесконечной жизни, где, подобно цветку без влаги, она переживала бы тысячу смертей?
