И глядя в ее когда-то красивое, постаревшее, обесцвеченное лицо, в глаза, такие похожие на его собственные, Иван вопреки собственным решениям проговорил:
- А знаешь, я все-таки твой сын – яблоко от яблони... и все такое… Мы знали правду и молчали. Как это мучило… тех, кто от нее зависит, понимали. Только правда у нас с тобой разная… да и мотивы тоже.
Мила нахмурилась, пытаясь осознать суть им сказанного, но ничего не получилось, и она осторожно спросила:
- Ты о чем?
- Я о… - начал Иван, да осекся. Непроизносимо. Он потер переносицу и, будто оттягивая время, спросил: - Ты действительно ни о чем не жалеешь? Ты тогда сказала… ну, по телефону.
- Не жалею, - с вызовом бросила Мила. – Я лишь защищалась.
- А я защищал. Я люблю ее, Мил.
- А я любила твоего отца!
Иван долго молчал. На перроне они теперь одни стояли. Основная толпа уже исчезла в поезде. Лишь пробегающие мимо редкие пассажиры торопились найти свои вагоны. А они все глядели друг на друга, и Ивану казалось, что, пожалуй, в последний раз. Что можно сказать чужому человеку, которого даже обвинять уже не имеет смысла?
Тогда, в первые часы, когда узнал, думал, рванет сейчас к ней да придушит. Она ведь уже неживая, ненастоящая, не она. Не человек, а химера. Так какая разница, если ее не будет?
Он хотел видеть ее выпученные от боли и нехватки воздуха глаза! Хотел чувствовать, как не выдерживает, рвется под его пальцами плоть, как хрустят кости! И думал, что, может быть, так ему самому станет капельку легче дышать, и ненависть, клокочущая в нем, из кипящей сделается ледяной. Лед ему привычнее пламени.
Удержался.
Удержало. На месте удержало понимание, что ничего это все уже не изменит.
Он надрался до невменяемого состояния, впервые за долгие годы быстро пьянея, запивая алкоголем снотворное, а когда проснулся, чувствовал себя так, будто внутри выжженная пустыня, в которой все имевшее ценность клубками перекати-поля суховей несет по песку.
И что уж теперь-то? Брось семя в иссушенную почву – ничего не взрастет. Такой была его любовь к Миле, она не взросла.
Но он все еще защищал, и раз тогда не сумел – сейчас обязан был. Польку. Он защищал Польку.
- У меня к тебе просьба, - облизнув губы, проговорил Иван.
- Какая? – с некоторым любопытством взглянула на него мать.
- Не лезь больше к ней. Не смей приближаться, что бы ни было. Иначе я обнародую результаты теста на отцовство.
Мила икнула и хапанула воздух, глаза ее округлились от удивления, почти как в его фантазиях о трагическом удушении, но она все же нашла в себе силы тихо выдохнуть:
- Какой еще тест?
- Генетический. Мой и Мирошниченко Дэ. Я уже два дня все знаю, Мил. И я не буду спрашивать тебя, почему ты молчала, когда я подыхал. Я прошу – больше ее не трогай. Никогда.
- Все вы чокнутые!
- Ты меня услышала?
- Что захочу, то и буду делать, - заявила она и рванула на себя ручку чемодана.
- Тогда останешься совсем одна. А я уничтожу даже твое имя.
- Я всю жизнь одна, привыкла.
- Я тоже один. И мне тоже нечего терять. Можем помериться силами, конечно. Но я же твой сын. Твой. И времени со здоровьем у меня несравнимо больше. Сейчас ведь уже ничего не страшно, да?
- Как же ты достал меня! – сорвалась, наконец, Мила. – Всю жизнь мне испоганил, никак не уймешься. Делай, что хочешь! Хоть с курицей своей живи, хоть скоморохом скачи!
- Ну вот и договорились. Если что-то надо – звони.
- Как скажешь, сынок, - вместо прощания фыркнула Мила и не по годам резво влетела в вагон, втащив за собой чемодан.
Она не оглядывалась больше. Она шла по проходу между сидений, разыскивая свое. Движения, отточенные до автоматизма, сейчас были не более резкими, чем обычно, хотя внутри нее клокотало так и не выплеснувшееся отчаяние. Она подавляла его усилием, которое давалось ей непросто – отвыкла. Истерики для Милы Мирошниченко – дело обычное. Самообладание – не самая сильная ее черта. Но сейчас дойти до нужного кресла, упасть в него и хоть ненадолго отрешиться от действительности сделалось необходимым жизненно. У нее впереди целых два с лишним часа, чтобы упиваться горечью и разочарованием. И то, и другое давно – вечные ее спутники. Что бы она ни сделала, куда бы она ни отправилась, они следовали за ней след в след, иногда настигая и затапливая ядом все ее существо.
Но Мила давно не опасалась никакого яда. Она все потеряла и ничего не боялась. И в мыслях ее настойчиво раз за разом раздавался Ванькин голос: «Сейчас ведь уже ничего не страшно, да?»
В самом деле, когда все уже случилось, страх стирается из клеток, составляющих человеческий разум, все еще бьющийся под черепной коробкой и не желающий угасать. Случившееся устанавливает собственные правила в том, что зовется жизнью. И, втягивая поглубже воздух – не от волнения, а для следующего шага, наравне с кислородом в легкие пускаешь в себя понимание: миг благословенного одиночества, который ждет в самом конце пути – вот он. Уже наступил.
На ее лице воцаряется спокойная улыбка, не касающаяся глаз. Свет солнца в окнах вагона выхватывает ее стройную фигуру – не тронутую временем. Сердце не спеша толкает кровь по сосудам. Так же неспешна поступь – это единственно верный путь, выбранный среди всех перейденных черт.
Страха нет. Все уже случилось. Чего бояться?
- Я боюсь, слышишь?! – рыдала она в телефонную трубку, двадцатипятилетняя и глупая, накануне Рождества в пустом доме. – Мама, я боюсь, что он просто не придет. Он же через силу приходит по вечерам, ему же это надоест, в конце концов.
- О разводе говорил? – деловито поинтересовалась Горовая.
- Нет. Он вообще себя как обычно ведет почти… только уже несколько недель меня пальцем не тронул. Мы с ним последний раз еще бог знает когда!..
- А ты маленькая, что ли! Ну прояви смекалку.
- Да я уже проявляла, - заплакала Мила в трубку пуще прежнего. – Говорит, устал на своей проклятой стройке! Три недели уже как устал!
Лидия Петровна некоторое время помолчала.
- Но и развода ведь не просит, - снова заговорила она. – Перебесится. А ты, может, хотя бы сейчас меня услышишь. Я сколько раз тебе говорила – рожать надо! А лучше б парочку. И куда б он делся.
- Ну, куда мне рожать, мам! Я только отучилась, работаю всего два года, мы еще жить не начали! Я же не знала, что он вот так! Откуда она только взялась!
- А надо было знать, - поучительно сказала Лидия Петровна. – Ты точно не придумываешь, Мил? Нафантазировала себе…
- Да я же вижу! – взорвалась Людмила почти со всей злостью, на какую была способна. – Я же не слепая! Он дома разве что ночует, вчера думал, что я спать легла, а сам звонит куда-то, и голос такой… я еще на Новый год догадалась, он и тогда бегал звонить, пока мы все с вами на кухне были. А я зашла, и услышала… Ее Таня зовут, мам. Он ей обещал, что это последний новый год порознь! Ты представляешь? Последний!
