— Да, конечно, — поспешно ответила женщина заискивающим тоном, как будто почувствовала облегчение от такой простой просьбы. — Мы не взяли фотографии с собой, когда шли заявлять о его пропаже. Просто забыли.
— Ничего. У вас есть какая-нибудь под рукой? Или…
Женщина поспешно удалилась, а спустя несколько секунд опять стало слышно, как стучат ее каблуки.
— Здорово, — раздраженно прошептал Фишер. — Сейчас она принесет фотографию, мы увидим, что это умерший, а потом? Мы что, ей покажем это…
— Нет, — сказала Мона. — Я передумала. Мы не будем показывать ей нашу фотографию, просто скажем, что, возможно, нашли ее сына, и возьмем ее и ее мужа с собой в город. Тогда у нее будет время подготовиться.
— Здорово… — опять начал Фишер.
— Успокойся, — прервала его Мона.
Она знала, что эта женщина — мать жертвы. Она знала, что через пару секунд мир в этом доме рухнет на долгое, очень долгое время. «Вы появляетесь только тогда, когда все дерьмово. Когда все в порядке, вы не нужны никому». Так или очень похоже выразилась бывшая подруга Патрика Бауэра перед тем, как бросить его. «И она права, — всхлипывал тогда Бауэр в машине Моны. — Никакой нормальной девушке не нужен такой муж, как я». И тем не менее, он продолжал служить в полиции. Как и Форстер, Шмидт, Фишер, Мона и все остальные из комиссии КРУ 1. Невозможно отделаться от этой профессии. Она просто так от себя не отпускает. Она накладывает отпечаток на жизнь, на любовь, она не оставляет тебя во сне, делает человека циничным, печальным и лишает его всяческих иллюзий о вечности. Но без нее чувствуешь себя так, как будто у тебя что-то ампутировали.
— Это просто моментальный снимок, — сказала женщина, которая вдруг появилась возле нее босиком.
Так она казалась еще изящнее и меньше ростом. Может быть, ей стал мешать бодрый деловой стук ее каблуков. Возможно, она непроизвольно готовилась к гробовой тишине, которая, словно мягкая ткань, скоро окутает весь этот дом. Может быть…
Мона взяла фотографию в руки.
На голове парня, в коротких густых светлых волосах небрежно красовались темные очки. Он как-то криво усмехался. На лице отражалась странная смесь интереса и раздражительности. Но, вероятно, причиной этого был просто яркий солнечный свет, заставивший его прищурить глаза. Без сомнения, это был Самуэль Плессен.
Мона, опустив голову, передала фотографию Фишеру. Она почувствовала ладонь женщины на своей руке.
— Возможно, мы нашли вашего сына, — в конце концов сказала Мона не глядя на нее. — Ваш муж дома?
— Что с Сэмом? Скажите, пожалуйста, что с ним?
— Где ваш муж? Он здесь? Мы можем поговорить с ним?
Фрау Плессен схватила теплые руки Моны своими, холодными как лед. Моне стало жарко, но она все же подняла голову и выдержала ее взгляд, в котором отражался с трудом сдерживаемый страх и остаток надежды.
— Расскажите мне о ваших подозрениях. Пожалуйста. Я выдержу все.
Мона не смогла отстранить ее руку.
— Где ваш муж? Где он сейчас? Ему можно позвонить?
6
1981 год
Политика, пытающаяся все взять под свой контроль, почти автоматически порождает, как это ни парадоксально звучит, целые ниши недоступного никому постороннему личного пространства и, таким образом, почти неограниченную свободу личности. Мальчик совершенно спокойно мог предаваться своим наклонностям, потому что не было никого, кто бы заинтересовался изучением и анализом его странного хобби и, следовательно, определил бы его как небезопасное. «Не будите спящих собак» — таким был тайный девиз этого общества, а мать мальчика была настоящей мастерицей в том, чтобы не замечать то, что ей не хотелось замечать. Его отец уже с ранних лет так натренировался в образовании «мертвых зон» восприятия, что действительно ничего не замечал.
Когда мальчику исполнилось девять лет, его отец заболел. Болезнь оказалась неизлечимой. Он умер, вколов себе специально рассчитанную дозу морфия — дефицитного препарата, к которому ему, как врачу клиники, было легче получить доступ, чем остальному населению страны. Как и ожидалось, его коллеги, жена, родные и друзья скрыли факт самоубийства. Но слухи об этом ходили.
Вследствие этого у мальчика развился ненормальный интерес к страшным нюансам убийственной болезни, иногда сопровождаемый пощечинами матери.
— У папы был рак?
— Да. Ты же знаешь.
— Рак его съел?
— Нет. Рак в этом случае не живое существо, а вид опухоли.
— А что делает опухоль?
Он представил себе огромного червяка, поедающего его папу и от этого становящегося толстым и круглым. Эта картина что-то пробудила в нем, вызвала какое-то очарование, граничащее с наслаждением.
— Она вытесняет здоровую ткань. Так! На этом закончим.
— Как выглядит опухоль?
— Ужасно. Ну хватит!
— Как ужасно? Она толстая и красная?
— Нет. Прекрати!
— У нее есть пасть? А зубы?
— Нет!
— Но она же сожрала папу так, что от него ничего не осталось! Только кожа и…
— Прекрати сейчас же свою проклятую болтовню, иначе ты у меня получишь!
Он нашел в книжном шкафу родителей медицинский справочник с картинками и обнаружил в нем очень четкие изображения кровавых злокачественных опухолей. Мальчик углубился в описание функций поджелудочной железы. «Рак поджелудочной железы» — нашел он в конце концов нужный раздел. Так же назывался диагноз, поставленный его отцу. Почти стопроцентный смертельный исход. Это показалось ему ужасно интересным. Он хотел понаблюдать, как это происходит. Найти и изучить процесс.
У насекомых не было поджелудочной железы, значит, пора было заняться другими живыми существами. Его первым, более крупным, чем насекомые, объектом для изучения стала мышь, которую он нашел в уголке сада. Мышь была еле жива. Наверное, ее придушила одна из соседских кошек, а потом по какой-то причине потеряла к ней интерес.
Мальчик осторожно разрезал маленькое мягкое брюшко дрожащей мыши, однако кровь шла так сильно, что внутри живота невозможно было ничего рассмотреть. Когда же мышь наконец умерла и кровь перестала бежать, мальчик взял свою жертву за хвост и осторожно обмыл ее струей воды из садового шланга. Через свою лупу он рассмотрел маленькие, теперь уже навсегда замершие внутренние органы. От волнения его дыхание участилось. Мальчик хотел было осторожно отделить кончиком ножа кишки и желудок, но вдруг его охватило странное чувство, которое он и сам не смог бы описать, и он, как бешеный, начал колоть ножом маленькую мертвую мышь и колол ее до тех пор, пока она не превратилась в однородную серо-коричневую массу.
