— Ну ничего себе! Слышала, моя девочка? Он называет тебя донной! Что я тебе говорила? Для него мы уже как не родные! Ты что, забыл, как вы еще вчера играли вместе? Избавь нас от своих вежливых обращений, сеньор Эугенио, эта девочка тебе как сестра. Относись к ней так же, как и раньше.
— Но она… она уже… так выросла — с трудом бормотал Эугенио, — я думал, что…
— Тут ты прав, мой мальчик, — прервала его сеньора Антунес и взяла под руку, — Маргарита уже взрослая девушка, и ты не можешь относиться к ней так же, как когда вы играли в прятки в детстве.
— Моя крестная права, Эугенио тоже уже вырос, и теперь мне позволительно называть его лишь сеньором, ты не думаешь, мама? — произнесла Маргарита.
И хотя она улыбалась, Эугенио не мог не почувствовать иронию в ее словах.
— Без сомнений, моя девочка. Все правы. Время идет, и не далек тот день, когда ты склонишься на коленях перед сеньором Эугенио для исповеди, так что неплохо было бы уже привыкать относиться к нему с должным уважением.
Маргарита и Эугенио обменялись взволнованными взглядами. Оба они вспомнили клятву об исповеди, которую дали друг другу четыре года назад в тени деревьев у моста, и девушка зарделась краской, опустив глаза, а юноша, и без того пунцовый, чтобы краснеть дальше, мертвецки побледнел.
Маргарите, унаследовавшей ироничный характер своей матери, уже и не хотелось смущать друга детства. Заметив, как сильно его удручает эта беседа, она от души пожалела его и, стараясь загладить свою колкость, сказала самым любезным тоном:
— Простите, если я вас огорчила, сеньор Эугенио. Мы же шутим и никак не хотим вас обидеть. Я просто забыла, что прошло то доброе время, когда мы были детьми и я могла сказать любую глупость, пришедшую мне в голову, и сеньор не рассердился бы…
— Я рассердился?! Ты ошибаешься! — ответил юноша, изо всех сил стараясь выглядеть непринужденно. — Можете шутить сколько захотите, меня это не беспокоит…
Между тем ему с трудом удавалось скрыть огорчение, застывшее на его лице.
— Здесь никто не вправе подтрунивать над вами, сеньор Эугенио, — пришла на помощь Умбелина, — Господи избавь нас от такого зла! Мы просто любим иногда пошутить, не быть же нам серьезными, как монахини, иногда полезно посмеяться.
— Отлично сказано, подруга, — пресекла ее сеньора Антунес, — надо же нам иногда развлекаться. Это все семинаристская застенчивость Эугенио, это скоро пройдет… Ну все, пошли! Какая стоит жара! Давай пройдемся немного по саду, подруга.
— Пойдемте! Пойдемте все вместе!
Глава девятая Монастырское образование печально чревато своими последствиями: строгое соблюдение режима, так тщательно соблюдаемое семинаристами, подходит, скорее, для дрессировки зверей, нежели для развития разносторонней личности. Угрюмое послушание, в котором непрестанно живут ученики, заглушает и притупляет трепет их горячих и любопытных сердец, они теряют всякую способность к проявлению своих чувств и порывов сердца.
Юноша, вернувшийся к мирской жизни после нескольких лет в семинарии, чувствует себя скованным и растерянным.
Эугенио, от которого все ждали живой беседы, был не в состоянии говорить даже с теми людьми, которых знал с раннего детства. Словно заключенный, вышедший из тюрьмы и не знающий, как куда деть руки, с которых сняли кандалы, он был скован в проявлении своих чувств, подавляемых долгой учебой и иступленными молитвами.
Как читатель может себе представить, сердце Эугенио находилось в страшных метаниях и страданиях. Если образ совсем юной девочки не покидал его четыре долгих года, что же было делать ему сейчас, когда она, ставшая уже взрослой, очаровательной девушкой, находилась так близко, одним своим ангельским образом грозя свести на нет все старания и поучения учителей, пытавшихся избавить юношу от мук душевных метаний.
Эугенио начинал сомневаться в своем страстном желании стать священником, стоило ему бросить взгляд на подругу детства.
Визит тети Умбелины с дочерью по обыкновению затянулся на весь день. Мать и дочь, сопровождаемые хозяйкой дома, гуляли по всей фазенде, от дальних мельниц до амбара, отдыхали в саду, ели фрукты, собирали цветы, обедали и несколько раз пили кофе. Эугенио молча сопровождал их, держась чуть поодаль, и отвечал лишь короткими фразами, когда мать или тетя Умбелина обращались к нему. Он не мог и глаз отвести от Маргариты, хотел заговорить с ней, но у него словно отнимался язык.
Маргарита же, далекая от строгости монастырской жизни и никогда не собиравшаяся быть монахиней, наоборот, от души радовалась встрече с другом детства, улыбалась, что-то напевала, шутила и походила на бабочку, свободно порхающую в тени сада, словно приглашая Эугенио разделить с ней радость встречи.
Вдруг она, обойдя весь сад, сорвала два цветка и, подбежав к Эугенио, протянула их ему:
— Вот два цветка, гвоздика это ты, а роза — я. Ты забери себе розу, а я останусь с гвоздикой. Тот, кто выкинет свой цветок, дружбой не дорожит.
Эугенио впервые набрался смелости посмотреть девушке прямо в глаза, но быстро отвел взгляд, не выдержав ее пылкости.
— О!.. Маргарита!.. Я… — начал было он, но Маргарита, не дослушав его, быстро вернулась к матери.
Со всей искренностью Эугенио хотел бы снова возобновить крепкую дружбу, связывавшую их в детстве. Словно цветок, безудержно испускающий чудесный аромат с каждым новым дуновением ветра, Маргарита пробуждала все новые чувства в его сердце.
Когда гости наконец-то ушли, Эугенио смог немного подумать и остался очень недоволен собой. Ему было стыдно вспоминать сцену их встречи, когда он вел себя просто неподобающе. Поэтому он твердо решил нанести ответный визит и проявить себя с наилучшей стороны.
На следующий день прямо с раннего утра юноша отправился навестить соседок.
Стояло начало октября. Воздух был так чист, а небо было таким синим и безоблачным, что можно было разглядеть пики самых далеких гор. Ярким светом солнце озаряло траву, которая стелилась как дивный ковер, вытканный из зелени и цветов, а теплый воздух успел уже иссушить ночную росу.
Эугенио любовался родными видами, подогревавшими в нем нетерпение встречи с Маргаритой.
Белоснежный домик тети Умбелины, примостившийся в тени диких фиг, долина, сверкающая травой, мостик, калитка, соседние с ручьем деревья и дорожка, убегающая далеко в горы — все это, такое любимое и родное, пробуждало в нем множество теплых чувств и мечтаний.
