Ян лениво подплыл. Ухватившись за ребро волнореза, низвергая потоки воды, выбрался. Угрожающе навис над Растёбиным — бронзовая глыба в водяном крапе с зелёными бойницами глаз, в которых жужжит усмешка. Горбоносый морской центурион.
— Я за язык не тянул. Ты давеча сам предложил — бери. — Расслабленной ладонью смахнул с мускулистого живота влагу, сощурился, дробя ресницами ультрафиолет.
Никита не сразу сообразил — о чём он. Попытался отмотать — чего такого предлагал?
— Ты о чём сейчас? Может, пояснишь?
— Помнишь, как вчера раздавал? «Самое-самое — бери, пользуйся». Ну, я твой голос и взял.
Наконец, всплыли давешние пьяные клятвы.
— Вон оно что. Это была фигура речи.
— Ну, значит, плохо у меня с фигурами, — Ян сожалеючи отвесил губу. — Короче, тут ведь как: ты или с нами, или сам по себе. Я, грешным делом, подумал, — с нами. Нет? — притворно-разочарованная улыбка.
От растерянности Никита онемел. Через силу сглотнув, промямлил:
— Лебедев докладную готовит. Обещал в штаб отправить. Что прикажешь делать?
Промямлил и тут же услышал малодушный свой лепет со стороны.
— Что делать? — Ян развел руками. — Cолнечные ванны принимать, наслаждаться югом, девочек кадрить. Чего всполошился-то?
— Всполошился? Да я не пойму, что ты затеял?!
— Остынь. Никакой докладной он не отправит. Нечего и не на кого. У Мурзянова амнезия, ты, понятно, в отрицалово ушёл, а я вроде как шут гороховый. Кто в лес, кто по дрова — путаница, детский лепет. Чтоб ты ходил, как мы — зарежимленные, а лучше — чтоб своей тени шугался. Режим — вот что Лебедеву нужно.
— Зачем, тут что — казарма?
— А на всякий случай. Порода такая — служебная сторожевая. Неужто я б тебя втравил, не зная лебедевских прихватцев?
— Вот именно — втравил.
— А кто дуралея Мурзянова прикроет? Если не для него, побудь для себя героем. Запиндюрят же по несоответствию, без пенсии и крыши. Ему так нельзя, только по сокращению. Пенсия, уловил? Подаем рапорта и крекс-пекс — по сокращению. Кляуза может все карты спутать.
— Ты ж говоришь, никакой кляузы он не отправит. Твои слова?
— Вот теперь, когда поди-разберись, кто там и что, — не отправит. Следствием виновный не установлен. Замучается потом с кадрами переписываться, себе дороже. Да и кому клоуном охота выглядеть? Нас на реабилитации трогать — считай, глухой номер. Можно было б тебя, конечно, не впутывать, на себя взять, только Мурз это дерьмо так просто мне не отдаст, сразу всё вспомнит, подмахнет. А наверху три раза начхать, вникать не будут. Двинут обоих по плохой статье, и вся недолга. Наши с тобой голоса нужны, твой нужен, тогда и Мурза никто слушать не станет. А на пару как-нибудь отбрешемся.
— Легко у тебя — «отбрешемся».
— Не дрейфь, говорю, зелёных сейчас не трогают, нехватка в вас, и так драпаете. Бумагу от вас подальше держат — не дай бог под рапорт используете. Ты у нас выручалочка. И потом, не то время, толмач, чтобы бояться. Не то.
Держался Ян — убедительней некуда. Будь Растёбин настоящим мичманом, наверняка плюнул бы, успокоился, но он дрейфил законно: приди докладная в штаб, откроется же отцовский подлог, откроется.
— Ладно, решишь прыгать — выше неба не залезай. Справа — камни. А наперёд — осторожней с клятвами-то, не разбрасывайся. Благодари, что попало не в самые плохие руки, — Ян повертел своими лапами. — И с фигурами речи тоже аккуратней, фигурист. — Улыбнулся беспечно, пошёл к берегу, оставив Растёбина злиться на себя за то, что сначала показал испуг, а теперь, вдобавок, против воли, как будто даже с ним соглашался.
Хмарь
За ночь погода испортилась. Лазоревую сочинскую сказку к утру завесило тяжёлой хмарью. Ветер нагнал туч, раскачал и вздыбил море, так что оно воистину стало чёрным, будто где танкер с мазутом перевернулся. Только чаек с крачками перемена погоды радовала. Птицы с ума сошли от такой зловещей красоты — то взмывали к тучам, словно задирая косматых, то гонялись как полоумные над штормовыми гребнями волн за жёлтыми клочьями пены.
Алика выпустили вечером. Оливковый бланш под глазом облагородил его смазливую чернявость, добавив ей сумрачной глубины. Настроение у Никиты было паршивей некуда. Весь день он маялся, думая о предстоящем визите к Лебедеву. Клял отца за дурацкую идею с этой поездкой. Клял себя: ведь уступил, согласился, и теперь вот по-идиотски влип! В итоге, скованный страхом, никуда не пошёл, решил — если уж всё серьезно, и суждено позорно отсюда вылететь — комендант сам вызовет. Лебедев вызывать не спешил.
Прошло два дня с момента происшествия в генеральском номере. Два дня тревожных мыслей, ожидания худшего и презрения к себе за эти страхи. Объяснительной комендант не требовал, выселять Никиту не выселяли. Лишь при случайных встречах — слова, жесты, взгляды, Лебедев окутывал фирменным туманом тягостной неопределенности, заставлявшей Растёбина мысленно озираться.
— Ждал вас с объяснительной, ждал. Ну что ж, теперь как выйдет. Дело движется, докладная в работе.
Хуже всего было гадать, зачем ему эти дешёвые приёмы: стращающий голос, суровый сдвиг бровей? Какую такую опасность может представлять он — зеленый салага чтоб ещё и его зарежимить?
Позгалёв оказался прав: много не надо, чтобы начать шарахаться своей тени. Позгалёв же и выручал — мрачные мысли, отравлявшие Никитино существование, при виде беспечной капитанской физиономии малость отпускали. Неужели план запутать коменданта сработал?
— Ну что, пугает клещ? Не боись, страна уже другая. Кому дело до его бумажек? Прорвемся. Уже прорвались!
И вправду, — успокаивал себя Растёбин, — что Лебедев сделает? Отправит в штаб флота гневную кляузу? Смешно представить сей опус: «Посредством дезориентации в пространстве мичмана Мурзянова, находящегося в сильно нетрезвом состоянии, капитан третьего ранга Позгалёв и мичман Растёбин совершили тягчайшее преступление, выразившееся в нарушении покоя генерала Еранцева и его супруги…».
Выставится же дураком, деятельным болваном. Каптри прав: только пугает клещ. Прочее надо выкинуть из головы, не дрейфить. Если уж вместе, так вместе.
ГЛАВА ТРЕТЬЯ. Балаган
Местные, забрось их в северные широты, вряд ли окажутся стрессоустойчивы: под этим солнцем мрачная мысль не протянет и минуты, и какие тревоги не размягчит это теплое море? Разговор с Лебедевым забывался быстрей, чем Никита ожидал. А тут еще подводники и алкоголь…
Когда с вечера не пили, а такое всё же случалось, они, встав пораньше, отправлялись на сочинский рынок. Бывало, в полном составе, но чаще — на пару с Аликом. Утренний город встречал шумом поливальных машин и пароходными гудками. Пахло асфальтом, соленым прибоем, прохладными цветами. Цветы были повсюду и благоухали, словно спеша надышаться про запас перед близким зноем.
